Останься со мной!

Мне порой даже хотелось, чтобы он привел свои угрозы в исполнение, счел меня профнепригодной и организовал какой-нибудь правдоподобный несчастный случай. Возможно, это помогло бы мне избавиться от стыда и ненависти к себе, и от оглушающего ужаса, который накатывал на меня, стоило мне задуматься о будущем. Я понимала, что попала в рабство, из которого у меня нет выхода, что отныне и до конца своих дней я должна буду выполнять их распоряжения, несмотря на то, как сама к ним отношусь. Что никого и никогда не будет волновать мое личное счастье и благополучие, меня просто используют как безотказное орудие, а если я облажаюсь – без малейших колебаний выбросят на помойку.

Мне было страшно, муторно, тошно, противно…

И я выламывалась, как могла, страстно желая ощутить хоть какую-нибудь иную эмоцию, кроме снедающих меня днем и ночью отчаяния и страха. Я вела себя как балованный ребенок: дерзила инструкторам, отказывалась заниматься, намеренно совершала ошибки, изо всех сил стараясь подчеркнуть собственную никчемность.

Я так увлеченно изображала полную тупость с аккуратным юношей в очках, обучавшим меня компьютерной грамотности, что он, кажется, и впрямь поверил, что я неспособна за два месяца запомнить, как включать дисплей. Я то и дело вцеплялась зубами в плечо инструктору по рукопашному бою, а когда он, матерясь, отталкивал меня, наивно хлопала глазами и говорила:

– Ах, простите! Это инстинкт!

Я дурачилась на занятиях по стрельбе, направляя себе в голову ствол, заряженный, разумеется, холостыми – кто бы доверил мне, придурковатой арестантке, огнестрельное оружие. Я выводила из себя маленького сирийца с кукольным личиком, преподававшего мне арабский язык, и хамила полной надутой преподавательнице психологии.

Даже удивительно было, почему инструкторы сносили мои выкрутасы так невозмутимо. Я на их месте давно бы уже врезала такой «ученице» по уху или закатила скандал, требуя избавить меня от нее. Они же демонстрировали прямо-таки вершины мастерства в умении владеть собой.

Удивительно, как мне не приходило в голову, что никто там не намерен был со мной нянчиться, в чем-то убеждать и уговаривать. Для моих преподавателей я была лишь работой – одной из сотен проходивших через их руки безликих учеников, и они вовсе не собирались тратить на меня какие бы то ни было эмоции. Более того, полагаю, все они знали, что если я буду продолжать в том же духе, то попросту не пройду испытательный срок и очень быстро бесследно исчезну с их горизонта.

Все они это знали, но никто мне об этом не сказал.

Вероятно, их терпение тем и было вызвано, что я была для них, по сути живым трупом. А кому придет в голову обижаться или сердиться на мертвеца?

Так продолжалось несколько месяцев.

Периодически меня навещал капитан Рыбкин, интересовался, как мои успехи. Получив очередной дерзкий ответ, он сонно щурился на меня и уходил.

Я готова была уже бросаться на розовые стены моей конуры, грызть зубами половицы, крушить мебель и разбивать в кровь собственный лоб!..

В очередной раз Рыбкин зашел в мою комнату, как обычно, без стука. Я, впрочем, давно утратила способность смущаться, находясь в этом заведении. Это ведь довольно проблематично, когда вся твоя частная жизнь подчинена распорядку, предписанному свыше.

Когда даже трусы тебе выдают казенные.

Рыбкин коротко кивнул мне, уселся к столу и принялся по обыкновению перебирать свои бумажки.

– Как успехи, Алина? – наконец, выдал он свою традиционную фразу, от которой меня уже тошнило.

– Великолепно! – отозвалась я. – Я в этой вашей гребаной школе лучшая ученица. Как считаете, медаль мне по окончании дадут? А золотую или серебряную? А что в аттестате будет написано, м-м? Особенно меня интересует название этого богоспасаемого учебного заведения!

Рыбкин, как всегда, терпеливо выслушал меня, не перебивая и лишь изредка морщась, когда голос мой звучал слишком уж резко.

– У меня здесь несколько другие отзывы, – затем сообщил он, помахав у меня перед глазами толстой папкой, из которой торчали уголки распечатанных листков. – Характеристики, которые дали вам инструкторы, довольно… удручающие. «Груба, нелояльна, неспособна…» – зачитал он, заглянув в один из листков. – У меня изначально были сомнения относительно вас, но я дал вам шанс меня разубедить. Вы им не воспользовались.

Мне вдруг стало жутко.

Страх, сопровождавший мою жизнь в последние месяцы, не имел ничего общего с этим инстинктивным животным ужасом.

Я поняла вдруг, что смерть – это не старуха с клюкой, не летящий в отбойник автомобиль, не чернота, грохот и скрежет. Нет, смерть – это скучающий капитан Рыбкин, это его приплюснутое круглое лицо нездорово-желтоватого цвета и вечно сонные глаза…

Все эти месяцы я нарывалась – и вот, наконец, нарвалась.

И человек этот, стоявший сейчас передо мной, не станет входить в мое положение, проявлять понимание или сочувствие. Нет, он просто раздавит меня своим плоским пальцем, как надоедливую мошку.

– Я… – начала я, – постараюсь…

Теперь, когда угроза смерти стала не чем-то абстрактным, а моим неминуемым будущим, мне вдруг страстно захотелось жить!