Останься со мной!

Я испробовала все: пыталась быть соблазнительной, испуганной, жалкой, отчаявшейся. Я орала на него, впадала в истерику. Как-то раз попыталась даже броситься вперед и проскочить мимо него в приоткрытую щель. Он все так же невозмутимо оттер меня плечом от выхода и захлопнул дверь.

В боевиках в этот момент герой обязательно придумал бы какой-нибудь выход. Собрал бы из подручных средств бомбу или оружие, оглушил охранника, выскочил, перебил всех гонителей…

Я тщательно обшарила всю комнату, искала хоть что-нибудь, что можно было бы использовать. Черт подери, в этом клоповнике даже стул был привинчен к полу! Даже кровать!

Я не понимала, где нахожусь.

Тюрьма? Камера предварительного заключения?

Я, конечно, никогда не была в таких местах, но по фильмам и книгам предполагала, что выглядеть оно должно было несколько иначе. Мне представлялась грязная комната, нары, параша, десяток сокамерниц, не утихающие даже по ночам разговоры, склоки, ругательства. Здесь же царила полная тишина, и от этого мне порой казалось, что моя голова вот-вот взорвется. Я то впадала в оцепенение, то сидела на краю своей койки, зажав руки между коленей, и раскачивалась вперед-назад, то в ярости бросалась на дверь, барабанила в нее кулаками, требуя, чтобы мне объявили, где я нахожусь и что меня ждет.

Толку, впрочем, от этого не было: на мои крики все равно никто не отзывался.

Через двое суток этого безмолвия и неизвестности я готова уже была, кажется, на что угодно, лишь бы все это как-то прекратилось. Я, наверное, могла бы в тот момент броситься к ногам своего палача и молить его сделать со мной что угодно: отправить в общую камеру, сослать в лагерь строго режима, казнить, в конце концов, лишь бы закончилась эта пытка неизвестностью.

Когда на третье утро ко мне в комнату вошел капитан Рыбкин, я едва не кинулась ему на шею. Он был в тот момент для меня символом определенности. Я знала его в лицо, знала его имя – и это были единственные сведения об окружающей меня реальности, которыми я на тот момент располагала.

Рыбкин оглядел своими сонными глазами комнату, сел к столу, за которым я обедала, и кивком головы указал мне опуститься рядом, на кровать. Он полистал какие-то документы, скучающим взглядом пробежал напечатанные строчки и обратился ко мне:

– Итак, Алина Андреевна, что же нам с вами делать?

Я вся подалась вперед, стиснула колени, сцепила руки, понимая, что сейчас, вероятно, решается моя судьба, и от меня зависит, в какую сторону она повернется. Если бы мне только точнее себе представлять, что хотел от меня Рыбкин, я бы знала, как себя вести!

Но я, к несчастью, совершенно не понимала, что происходит, и что ему от меня нужно.

– Вы, я надеюсь, уже поняли, насколько серьезное у вас положение? – все так же равнодушно продолжал говорить Рыбкин. – Доказательств вашей вины у нас достаточно, срок вам грозит от восьми до пятнадцати лет. Сколько вам сейчас? Двадцать четыре? Что ж, это, в общем-то, не так много. Вполне еще сможете, выйдя из тюрьмы, начать жизнь заново. С мечтами о мировой славе придется, конечно, распрощаться, а так…

Он пожал плечами.

– А я… я могу поговорить с адвокатом? – осторожно спросила я.

Нужно же было что-то спросить.

Рыбкин поморщился от моего вопроса, словно от досаждающей ему зубной боли.

– Можете, – отозвался он. – Разумеется, можете, если мы с вами не договоримся. В таком случае – адвокат, суд, заключение, колония…

Честное слово, мне показалось, что завершит он свою речь стоном: «Какая скука!»

– Договоримся… о чем? – спросила я.

Я все еще совершенно не понимала, чего он может от меня хотеть. Большой и чистой любви? Этот умирающий от зевоты пыльный мужичонка? Абсурдно было даже предположить такое.

Может быть… Может быть, ему нужны какие-то сведения про Мишу?

А я… Готова ли я предать человека, с которым, каким бы он ни был, прожила два года?

Я не знала, честно не знала, как ответить самой себе на этот вопрос.

Я прежняя – та девчонка из волжского города, мечтательница, влюбленная в Саньку-Солнышко, разумеется, с негодованием отвергла бы подобную мысль.

Но я нынешняя, отчаянно боявшаяся бедности и беспомощности, ловко прокручивавшая нелегальные аферы, хладнокровно кинувшая своего любовника и партнера…

Я не знала, переступила ли я уже в себе последнюю грань.

Должно быть, мои сомнения отразились на моем лице, потому что Рыбкин снова скучливо сощурился и сказал:

– Алина, вы слишком много думаете. Поверьте, в драмах никто из нас тут не заинтересован. Никаких новых сведений о вашем любовнике Брискине вы сообщить нам не можете. Вы ведь уже поняли, надеюсь, что все это время мы за ним наблюдали. Собственно, именно таким образом вы и привлекли наше внимание. И у некоторых моих коллег появилось мнение, что вы можете оказаться нам полезны. Признаюсь вам честно, лично мне это пока не очевидно. Я не вижу в вас какого-то особенного потенциала. Но, возможно, я ошибаюсь. Если мы с вами договоримся, вам предстоит мне это доказать.

– Вы… – ошарашенно произнесла я. – Вы предлагаете мне работу в органах?