Особые обстоятельства (Рассказы и повести)

Сколько лет искал, уже отчаялся, уже закоробел изнутри. Если бы не Борис Никанорыч, друг и сострадатель, не смог бы, пожалуй, жить на втором дыхании. И вот, как принес Борис Никанорыч газету: «Имя, отчество, возраст, факты биографии совпадают!» — так сразу уверил себя, что это именно она, его Валентинка. И ведь ему безропотно поверили Зинаида Андреевна, сама Валентинка, будто именно его каждый день ждали. А может быть, он послал свою фотографию и начисто об этом забыл?

В одиноком своем жилье, где ночами оставался Семен Иваныч лишь с памятью о прошедшем, стал он теперь не одинок, он каждой клеточкой чувствовал тепло, слышал дыхание самого дорогого на свете существа. И вдруг — все обрушится, и сгорят его праздники, точно березовые вички на раскаленном листе.

Тяжелея от этих дум, Семен Иваныч поднялся по железной узкой лесенке в кабину оператора, оглядел отполированные ладонями металлические рукоятки, окинул взглядом впереди себя крупную перспективу листопрокатного цеха. Сейчас, после сигнала, побежит по рольгангу хлебной буханкою толстая сляба, кинется в валки, хрустнет, осыпая корку, крутанется на поворотном столе, опять кинется, сплющиваясь и удлиняясь. Стан как бы превратится в продолжение рук Семена Иваныча, подчинится всякому движению его души и мысли. И позабудется все тогда, утолятся все печали…

А потом будут мокрые подтеки под мышками, глоток газировки и опять — думы, думы. И мерзкая боль в затылке, тупая, тягучая, о которой никто в цехе не подозревает. Там, где нет кусочка черепа, мизерного, всего-то с пятак, затянуто кожей. Когда-то, незадолго после войны, он лежал с этой болью в госпитале, и врачи усмирили ее. Напомнила о себе, когда он учился на оператора, — он усмирил ее. И вот снова как бы притаилась, исподтишка грозится чем-то неведомым, черным. Сдайся, берегись, не двигаясь, не думая, сиди идиотом на солнышке, перебирай камушки, отсчитывай сэкономленные годы. Или опять воюй, и предательский осколок срежет тебя навсегда.

Да, он боялся осколков и пуль, всегда боялся. Но то была боязнь инстинкта самосохранения, и потому воля, разум, чутье солдатское загоняли этот страх в самые глубины души и не выпускали его оттуда ни в какую лазейку. А в последнее время он по-настоящему захворал страхом: слишком складно покатилась по рольгангу жизнь, значит, что-то должно случиться.

Даже с Борисом Никанорычем не мог он сомненьями и думами своими поделиться. После работы шли они домой, как обыкновенно, рядышком. Борис Никанорыч без конца говорил. Измаявшись молчанием в цеховом техбюро над чертежами и выкладками, он говорил и говорил всю дорогу, и эту слабость Семен Иваныч прежде ему дружески прощал. Но теперь будто древоточец сверлил, спасу от него не было.

— Перестань, — взмолился Семен Иваныч, — слезай с трибуны.

— С какой трибуны? — Борис Никанорыч замер вопросительным знаком, шляпа по загорелой лысине съехала на затылок. — Да ты хоть слышал, что я тебе излагаю? К жизни необходимо Валентинку приспосабливать, уважаемый. Осенью пусть в техникум экзамены сдает, я могу подготовить. Молодому поколению без учебы все пути перекрыты. Думаешь, легко нам было сына в институт отпускать, в Москву? Но необходимо…

— Перестань, — сердито повторил Семен Иваныч.

Сосед разобиженно замолк, припустив шагу, вымахивая сухими ногами, длинная тень его странно двигалась по асфальту. На боковинках асфальта частыми зелеными взрывиками вставала трава. Кое-где она вспучивала асфальт, осилила накатанную его тяжеловесность, вывинтилась в трещины напряженными спиралями. И Семен Иваныч принялся ее беречь, стал перешагивать.

— Говоришь, к жизни Валентинку приспосабливать? — внезапно задержав Бориса Никанорыча за рукав, воскликнул Семен Иваныч. — А какое я право имею?

У Семена Иваныча даже подбородок сморщился, и справиться с собой Ляпунову стоило усилия. Борис Никанорыч всем своим видом показывал, что друг его, наверное, перегрелся на работе. Тогда Семен Иваныч не вытерпел, рассказал ему о фотографии, сказал, что, выходит, воспользовался доверчивостью хороших людей и умыкнул Валентинку.

— А ведь она тебя полюбила как отца, — протянул Борис Никанорыч и вытер под шляпою лысину. — Нда-а. А ты съезди в деревню, посмотри. По всей вероятности, сам послал, а потом, после контузии, забыл.

— Ничего я не посылал.

— Тогда Валентинке не говори ничего. Останется между нами, и все!

— Врать я не приучен, Борис Никанорыч, — сперва с надеждою воспрянув, все-таки отказался от предложения Семен Иваныч. — Не смогу и себя уважать перестану. И ты мне такое больше не подсовывай. Иначе дружба врозь.

— Ну как знаешь, — рассердился Борис Никанорыч и зашагал вперед, высоко вскидывая колени.

Валентинка встретила Семена Иваныча все в том же сарафане в продольную зеленую полосочку. Сколько он убеждал: «Купи себе что-нибудь, приоденься», деньги оставлял, она соглашалась и не меняла прежнюю одежду. Не из упрямства, конечно, это Семен Иваныч горько понимал.

Лицо Валентинки было таким же освеженным, словно только что умылась ключевой водою, улыбка той же доброты, а вот глаза-то зареваны.