Особое назначение

Он опять посмотрел на Глашу, но та по-прежнему сидела не поднимая глаз. Степан помрачнел, шагнул к двери и распорядился:

— Пошли давай!

Федор с надеждой поглядел на Екатерину Петровну, но она строго сказала:

— Иди, Федя.

Федор вздохнул и пошел за Степаном.

Екатерина Петровна прикрыла дверь, постояла у окна, пытаясь разглядеть их в темноте, и обернулась к Глаше:

— Что глаза прячешь? Ушел он, Степка твой... Смотри-ка, застыдилась! — И вдруг, заподозрив нехорошее, мучительно покраснев от неловкости, но не в силах удержаться, грубовато спросила: — Или чего зазорное сделала?

Глаша непонимающе раскрыла глаза, потом побледнела так, что Екатерина Петровна испугалась, и срывающимся голосом сказала:

— Напрасно вы про меня так... Уж кому-кому... Вам бы призналась...

Екатерина Петровна метнулась к ней, прижала ее голову к груди, то ли чтобы приласкать и извиниться, то ли чтобы Глаша не увидела ее смятенного лица. Под ее руками ослабели напряженные Глашины плечи, а Екатерина Петровна все поглаживала ее короткие волосы, не давала ей поднять головы, чтобы успеть справиться с собой. Потом облегченно вздохнула, вытерла пальцем уголки глаз и тихонько спросила:

— Чего ж тогда стыдишься?

Уткнувшись ей в колени, и оттого неразборчиво, Глаша сказала:

— Боюсь.

— Чего боишься-то?

— Разговаривать с ним боюсь, — подняла голову Глаша. — Глянет в глаза, а у меня все как на ладошке. Страшно!

— Да чего страшного-то, дуреха? — улыбнулась Екатерина Петровна. — Ну и откройся ты ему, облому, раз сам не понимает. Им, мужикам, всегда невдомек.

— Нет, тетя Катя, я по-другому думаю... — Глаза у Глаши блеснули, она обхватила руками колени, согнула спину и, покачиваясь на табурете, заговорила быстро и горячо: — В бой я хочу вместе с ним пойти, рядом! Пули свистят, снаряды рвутся, знамя наше красное развевается, а мы идем вперед, весь наш отряд комсомольский! И если какая шальная пуля Степе предназначена, я ее на себя приму. А умирать буду, скажу: люблю, мол... Не жалей, не плачь!

Она жалостливо шмыгнула носом, тряхнула короткой челкой, подумала немного и решила:

— Нет, лучше не умирать! Разгромить бы белых в этом бою, подошел бы ко мне Степа и сказал: «Молодец, Глафира! Полюбил я тебя за твою храбрость». Тут бы я ему и открылась... — Поглядела сбоку на Екатерину Петровну и спросила: — Смешно вам, тетя Катя, да?

— Да нет... — задумалась Екатерина Петровна. — Я ведь почему улыбнулась? У нас с Иваном Емельяновичем, почитай, так и вышло. Вроде как у тебя задумано... В пятом году казаки демонстрацию разогнали, а Ваня мой знамя нес. Мы тогда только познакомились, про любовь у нас и слова сказано не было. Я вижу, на него казак наезжает, уже нагайкой замахнулся. Словно кто подтолкнул меня, не помню, как перед ним очутилась. Ну, весь гостинец на себя и приняла...

Екатерина Петровна тронула пальцем чуть заметный шрам над бровью, покачала головой, удивляясь, видно, смелости той отчаянной девчонки, и Глаша засмотрелась на ее вдруг помолодевшее лицо.

— А дальше что?

— Дальше-то? — Екатерина Петровна пожала плечами, словно не понимая, как это можно не знать, что будет дальше. — Свадьбу сыграли. Песни попели, винца выпили, а через два дня я ему передачу в тюрьму понесла. Арестовали его за прокламации. Так и жили! На маевки вместе ходили, в пикетах дежурили, бастовали. Потом он опять по тюрьмам сидел, а я опять передачи носила.

— Вот бы мне так со Степой! — мечтательно вздохнула Глаша.

Екатерина Петровна засмеялась, и опять помолодело ее лицо, хоть морщинки у глаз стали глубже и длинней.

— Зачем же так? Не для того большевики за правду страдали, чтобы у вас, молодых, такая жизнь была. Ну, Глаха!..

Она смешно повертела головой, сделала ладонь ковшичком, вытерла нос и губы сразу, потом согнутым пальцем уголки глаз, отдышалась и сказала:

— Надо же!.. До слез рассмешила!

— И ничего смешного! — хотела обидеться Глаша, раздумала и тоже засмеялась. Потом прислушалась и сказала: — Идет кто-то...

— Ну и ноченька! — вздохнула Екатерина Петровна, пошла было к дверям, но остановилась. — Никак Иван Емельянович?..

— По шагам угадали? — недоверчиво спросила Глаша.

— А ты поживи с наше!

Екатерина Петровна открыла щербатый буфетик, поставила на стол тарелку, положила деревянную ложку, из-под подушки на кровати достала чугунок, приложила его к щеке, недовольно качнула головой и поглядела на печку. Сообразила, видно, что подогреть не успеет, и пристроила чугунок на столе, рядом с тарелкой.

Дверь открылась, и в комнату вошел Зайченко.

— Чего это вы полуночничаете? — стянул он с себя вытертую бобриковую куртку.

— С окопов только... — Екатерина Петровна обернулась к Глаше и предупреждающе подняла палец. — До утра ты?

— Какой там... — махнул рукой Зайченко и присел к столу. — Заскочил на часок.

— Которую ночь дома не ночуешь... — покачала головой Екатерина Петровна и сняла крышку с чугунка. — Ешь.

— Пшено? — взял ложку Иван Емельянович.

— А чего же еще? — усмехнулась Екатерина Петровна.