Особое назначение

Вода была холодная, даже зубы ломило, но Степан выдул целый ковш и, когда вытирал рот рукавом, увидел, что Глаша уже вышла из-за занавески и надето на ней старенькое платьице, из которого она выросла. Платье было когда-то голубым в цветочек, а сейчас стало чуть ли не белым, цветочки тоже слиняли, и получилось, что платье какое-то рябенькое. Глаша в нем была совсем девчонкой, и Степан удивился, как это можно так сразу измениться. Ему стало как-то вольней, и смотрел он на нее уже не таясь.

Она тоже вдруг открыто и прямо взглянула ему в глаза. Степан кожей почувствовал, как начинают полыхать у него щеки и уши, отвернулся и шагнул к дверям.

— Погоди-ка.... — Екатерина Петровна развязала мешок и сунула ему кусок жмыха: — На-ка, пожуй!

Степан отломил кусок, сунул в рот и послушно принялся жевать. Поднял глаза на Глашу и поперхнулся: она смотрела на него и улыбалась.

— Буржуйская пища... — с набитым ртом сказал Степан. — С непривычки горло дерет!

Глаша тихонько засмеялась, совсем как раньше, до их ссоры, и Степан до того обрадовался, что испугался: выкинет он сейчас какой-нибудь фортель, а она — раз! — и выпустит, как еж, свои иголки. И все сначала! Лучше сбежать, пока все не испортил.

Степан попятился к двери, открыл ее спиной и затопал по коридору. А Глаша стояла и смеялась. Тихо-тихо...

Екатерина Петровна посмотрела на нее и поинтересовалась:

— Что за праздник?

— А?!.. — встрепенулась Глаша.

— И слух потеряла! — покачала головой Екатерина Петровна. — Достань-ка шлепанцы мои под кроватью.

Глаша поспешно кинулась к кровати, встала на коленки спиной к Екатерине Петровне и подозрительно долго шарила там.

Екатерина Петровна усмехнулась и спросила:

— Любишь ты его, что ли?

— Кого? — испугалась Глаша.

— Степана.

Екатерина Петровна взяла у нее из рук шлепанцы, присела на стул и, снимая мужнины сапоги, нет-нет да и поглядывала на Глашу. Глаша смотрела в темное окно и молчала. Потом вдруг сказала, не оборачиваясь:

— Не знаю я ничего, тетя Катя... Только увижу его — и как весна на дворе!

— Любишь, выходит... — улыбнулась Екатерина Петровна. — Ну а он что, Степка-то?

— Говорит, предрассудок, — вздохнула Глаша.

— Тебе говорит? — удивилась Екатерина Петровна.

— Нет... — покачала головой Глаша. — Про меня он не знает. Вообще говорит.

— Ну, милая! — засмеялась Екатерина Петровна. — Вообще можно все, что душеньке угодно, говорить. Ишь, чего выдумал: предрассудок! Выходит, у нас с Иваном Емельяновичем пятнадцатый год этот самый предрассудок тянется? Дурак он, твой Степка.

— Нет, тетя Катя! — затрясла головой Глаша. — Какой же он дурак? Гордый только очень.

— Ну и опять, выходит, дурак, — рассердилась вдруг Екатерина Петровна. — Кому такая гордость нужна? Гордость-то она, девонька, хороша, когда правда на твоей стороне, а без этого грош ей цена. Индюк тоже гордый.

— Ну, уж вы скажете, тетя Катя! — обиделась Глаша. — Индюк! Это надо же!..

Потом она увидела надутое лицо Степана, приставила к нему индюшачий гребень, под подбородок — морщинистый зоб, зачуфыркала по-индюшачьи и раскатилась смехом.

Екатерина Петровна смотрела на нее и тоже смеялась.

За окном послышался приглушенный выстрел, за ним второй...

Стреляли где-то за пустырем, у переезда.

— Что это? — Глаша затихла и прижала руки к груди. — Неужели Степа?

— Сразу уж и Степа! — скрывая тревогу, сердито сказала Екатерина Петровна. — Стреляют и стреляют... Мало ли!

Она обняла Глашу за плечи, гладила по голове, а сама не отрываясь вглядывалась в темное окно...

Федор шел к переезду, когда увидел, как из переулка вышел человек в черном пальто и серой мерлушковой шапке. Держась в тени, он направился к дощатым мосткам, уложенным между путями.

— Гражданин! — окликнул его Федор.

Человек обернулся, увидел его и, пригибаясь, побежал вперед.

— Куды побег? — испуганно крикнул Федор. — Стой! Стой, кому говорю... Ах ты, язви тебя!

Он сорвал с плеча винтовку, широко расставил ноги и, поймав на мушку спину бегущего человека, зажмурился и нажал курок. Потом, все еще не открывая глаз, передернул затвор и выстрелил еще раз. Плечо больно заныло, в ушах звенело, Федор открыл глаза и увидел, что человек, неловко подвернув ногу, лежит на рельсах.

— Вставай! — закричал он ему издали. — Нечего придуриваться!

Но человек не двигался, и Федор уже жалобно попросил:

— Слышь, дядя... Вставай, а? Хватит лежать!

Человек даже не пошевелился, и Федор пошел к нему. Шел он медленно и все ждал, что человек сейчас встанет и начнет ругаться, но тот не вставал и не поправлял так неловко подвернутую ногу. Федор нагнулся над человеком и потряс его за плечо:

— Эй!..

Рука у человека откинулась, как тряпочная, и упала на рельс. Федор нагнулся ниже, увидел закатившиеся белки глаз и оскаленный, как у запаленного гоном волка, рот.

Его вдруг забила крупная дрожь, он попятился и, боясь повернуться спиной, пятился до тех пор, пока не споткнулся о какой-то кирпич или булыжник и упал. Треух с него свалился, но он не заметил этого, вскочил и, не разбирая дороги, побежал через пустырь к баракам.