«Жертва международного терроризма»,
«Кто вы, Джордж Коллинз?».
Зал пресс-центра МИД СССР был переполнен.
Иностранные и советские журналисты заполнили все ряды, стояли в проходах, толпились в дверях. Крутились магнитофонные ленты, вспыхивали блицы, стрекотали кинокамеры.
— Итак, кто же он, Джордж Коллинз? — обращается к залу стоящий перед микрофоном немолодой уже человек с седой прядью, падающей на лоб. Время от времени он привычным жестом откидывает ее со лба, прядь падает снова, но человек, уже не замечая этого, продолжает говорить. — Вопрос этот с завидным упорством задают сейчас газеты, журналы, радио и телевидение США и сами же на него отвечают. Одни из вас, господа журналисты, утверждают, ссылаясь на якобы авторитетные источники, что Джордж Коллинз — американский подданный, ставший жертвой международного терроризма. При этом некоторые из господ журналистов не гнушаются намеками на пресловутую «руку Москвы». Прием, согласитесь, не очень-то чистоплотный! Другие, в том числе кое-кто из присутствующих здесь, сообщают своим читателям, что Джордж Коллинз — это советский гражданин Георгий Колесников, оставшийся в Соединенных Штатах и за это поплатившийся жизнью.
Со всей ответственностью я должен заявить, что вся эта пропагандистская шумиха, поднятая с определенной целью — очернить Советский Союз в глазах рядовых американцев, является абсолютным вымыслом, ни в коей мере не соответствующим действительности. Истинные же факты говорят совершенно обратное. Об этом вам сообщит товарищ Горяев. Пожалуйста, Виктор Александрович!
Горяев передвинул поближе к себе микрофон, негромко заговорил:
— У нас имеются неопровержимые доказательства, раскрывающие весь ход заранее запланированной, провокационной акции спецслужб США, которые, опасаясь провала, сначала лишили памяти, а затем физически уничтожили советского гражданина Георгия Константиновича Колесникова!
Зал загудел, и в этом шуме никто не услышал, как всхлипнула, зажав рот платком, сидящая в дальнем углу зала молодая женщина с усталым лицом. Это была Нина.
Горяев поднял руку, прося тишины, и, когда зал тревожно затих, сказал:
— Сейчас эти доказательства будут вам предъявлены.
Белыми легкими хлопьями летит за окном первый снег.
Горит настольная лампа в комнате Колесникова. За его письменным столом сидит Елизавета Григорьевна, а стол завален чертежами, расчетами, схемами. Елизавета Григорьевна достает из ящиков все новые и новые груды бумаг, рулоны чертежей. Среди смятых листов увидела пожелтевшую фотографию. Поднесла ее к свету.
Мальчонка, чем-то неуловимым напоминающий Колесникова, вскинув руки, тянется к чайке, взлетевшей с песчаной отмели.
ОСОБОЕ НАЗНАЧЕНИЕ
ПЕТРОГРАДСКИМ КОМСОМОЛЬЦАМ-ЧОНОВЦАМ ПОСВЯЩАЕТСЯ ЭТА ПОВЕСТЬ
Степан сидел на крыше барака и морщил нос: несло карболкой. Утром приходили санитары — два здоровых мужика, — полили из какой-то фукалки и ушли. Поможет это от холеры, как же! Только весь дом переполошили... Будили бы раньше, а то опять он проспал и не сменил мать, стоявшую с ночи в очереди у булочной. Привезут сегодня хлеб или нет — неизвестно, но, даже если принесет она две мокрые черные осьмушки, все равно будет выговаривать ему, как маленькому. Лучше уж отсидеться здесь, на Санькиной голубятне. Есть только охота до невозможности!
Прямо над ухом Степана пронзительно свистнул Санька, замахал длинным шестом с привязанной к нему тряпкой. Турманок кругами набрал высоту, повернул к пустырю и исчез, невидимый в слепящих лучах солнца.
Заводские бараки были слободой, а за пустырем начиналась городская окраина. Деревянные домишки с лоскутками огородов как-то незаметно выстраивались в улицу. За ней шла другая, пошире, с лавками и питейными заведениями, потом мощенный булыжником проспект, а дальше, за каналом, тесно стояли потемневшие от времени доходные дома с дворами-колодцами, звенели трамваи, которые за какой-нибудь час довозили до шумного Невского с нарядной толпой, зеркальными витринами магазинов, золоченым шпилем Адмиралтейства, пронзившим голубое с белыми облаками небо.
Теперь витрины на Невском были заколочены досками, ветер гонял по торцовой мостовой подсолнечную шелуху и обрывки воззваний, вдоль набережной стояли пустые баржи из-под дров; город будто вымер, только неизвестно как выжившие собаки бродили по дворам от помойки к помойке и тоскливо выли по ночам.
Завоешь тут!.. Степан лег на спину и, глядя в белесое небо, затянул на немыслимый какой-то мотив:
Санька прыснул, а вышедшая из барака женщина в ситцевом платье в горошек остановилась и недоуменно посмотрела по сторонам. Степан самозабвенно голосил: