— Я тоже люблю моего отца. Он — первый мой наставник в правой вере. Но я невольно завидую тебе! Твой отец проторил для тебя просторную дорогу, похожую на ту, что ведёт к этой обители. А мой, которого я люблю неизменно, всё говорит мне, что его время кончилось и начинается моё время! И для этого моего времени он сберёг наш малый народ. Он своё сделал. А дальше я должен действовать. И торной дороги нет передо мной!..
Султан Велед слушал внимательно, затем сказал:
— Та дорога, по каменным плитам которой ты ехал сюда, это ведь очень старая дорога. Но плиты, коими она вымощена, ещё старше. Я скажу тебе, какие это плиты. Это плиты-камни, оставшиеся от пути совсем древнего, от дороги, сделанной древними румийцами…[214]
— Я слыхал о древних румийцах. У них была великая держава.
— Да, и от неё ничего не осталось, она канула в вечность!
— Нет, нет, не канула! От неё осталась империя византийцев и, должно быть, что-нибудь ещё, о чём я не знаю….
— Но всё это мирское…
«Что-то подобное я слышал в монастыре христиан, — подумал сын Эртугрула. — Отец Николаос говорил о мирском, земном, и небесном, духовном…»
Но сказать о монастыре Осман побоялся. Он помнил, как разгневал старого имама, упомянув о своей беседе в монастыре…
— Имам, отец твоего ученика, научил меня словам молитв. Это ведь правильные слова?
— Да, это старинные и правильные слова. Это слова на арабском языке, на языке нашего Пророка Мухаммада, да благословит Его Аллах и приветствует Его! Но это не единственные правильные слова! Коран — основа, вечный камень в основании правой веры. Но даже Кораном не исчерпывается наша правая вера… Слушай! Я скажу тебе по-тюркски:
Осман слушал понятные слова. Невольно встал перед его внутренним взором портрет светловолосой красавицы, некогда переданный ему в дар франкским толмачом… Вдруг почудилось Осману, что эти строки о красавице, которая — душа, и которая идёт своим путём, и которая отвечает на любовь, но может и погубить; и почудилось ему, будто эти строки — о ней, о девушке с портрета!..
Меж тем Султан Велед смолк. Осман решил, что теперь возможно и ему, невежественному гостю, заговорить:
— Прости меня, шейх! Но разве это не мирские слова? Разве они — не о любви к женщине?.. Прости моё невежество!..
— Прости и ты меня! Я рад буду не называть тебя невежественным, если придёт такая пора! Но покамест я рад тому, что ты сознаешь своё невежество. Эти строки — о душе! И разве они не говорят тебе больше, нежели арабские слова молитв?
Задумался Осман. Затем решился говорить:
— О молитвенных словах я узнал, что их положено произносить. Я произносил их вслед за отцом твоего ученика, не пытаясь много думать об их смысле. Впрочем, он сказал мне по-тюркски, что они означают. Мне было приятно сознавать, что я произношу правильные слова, слова на языке Пророка! Я каюсь, но мне и не так уж был важен их смысл! Я полагал, что уже одно их произнесение моими устами приближает меня к пути постижения Аллаха…
— Ты, в сущности, и не желал продвигаться по этому пути далее светлой долины беспрекословного послушания!..
— Пожалуй, что ты прав! Пожалуй, что так оно и есть!.. Но произнесённые тобой слова понятны мне. И если слова молитв, преподанные мне старым имамом, успокаивали меня, то твои слова тревожат меня. Потому что твои слова о душе, о её пути, слишком похожи на слова любви к женщине!..
— Быть может, взбудораженным, встревоженным сердцем легче прийти к Аллаху? — обронил шейх, полулежа, опершись локтем на подушку…
— Быть может! Но этот путь уведёт далеко от жизни обыденной живой…