Ошибка Творца

«Нельзя давить мужские порывы!» – процитировала она шепотом свою бабку. «Второго шанса может и не представиться», – говорила в свое время та Маше, подмигивая. И Маша решила не пренебрегать уроком и со вздохом выбрала единственную пару обуви, подходящую по цвету к наряду: белые спортивные тапочки.

Однако результат, как ни странно, – это Маша обнаружила уже в метро, отправившись к академику Лебедеву общественным транспортом, дабы избежать пробок, – оказался не так плох. Кедики придавали ее облику некую стильную легкомысленность и много больше соответствовали Машиному характеру, чем если бы вдруг она встала, к примеру, на элегантные каблуки.

Академик Лебедев жил в сталинском доме на Большой Полянке, столь густо увешанном по периметру мемориальными досками, что сразу же становилось ясно – простые люди в этот дом не попадали. Из двух имен, названных Анной Шварц, найти очень пожилого академика в добром здравии казалось наименее реальным. Но жизнь распорядилась так, что аспирант Лебедева, Носов, умер от лейкемии во Франции еще в начале двухтысячных. А Лебедев, судя по телефонной с ним беседе, был жив и вполне бодр. Дверь, лаковую, дорогую, но совсем не современную, открыла перед Машей приятная женщина с круглым лицом и косой, сложенной бубликом на затылке.

– Это вы с Петровки? – спросила она чуть удивленно. И Маша вспомнила – ах да, платье! Ее легкомысленный облик! И полезла за удостоверением, но женщина остановила ее плавным движением руки: – Проходите, пожалуйста.

Она провела Машу в круглый холл, от которого отходили пять дверей. Одна из них оказалась приоткрыта – за ней был виден кухонный стол с нежно-зеленым капустным кочаном. Морковка, лук. А дальше – большое окно и густая тополиная листва старого московского двора.

– Щи готовлю свежие, – угадав направление ее взгляда, сказала – жена ли? домработница?

И толкнула противоположную дверь, за которой было темно и пахло лекарствами. Маша моргнула, пытаясь привыкнуть к смене освещения: пещера, подземелье какое-то.

– У академика больные глаза, – пояснила шепотом женщина и громко сказала: – Иван Ильич, это к вам!

Едва привыкнув к полутьме, Маша разглядела широкую кровать, окно, занавешенное плотными шторами: сквозь тончайшую щель светило солнце, пыльный луч падал на столик на колесиках, уставленный разнокалиберными коробочками с лекарствами.

– Сейчас. – Женщина щелкнула выключателем, и на тумбочке у кровати зажглась старорежимная лампа под зеленым абажуром. Странный, кажущийся призрачным по сравнению с дневным свет осветил лицо старика в пижамной куртке, лежащего на постели. Старик пошевелил кистью: раздалось тихое жужжание – изголовье кровати вдруг приподнялось: постель медленно, но верно стала превращаться в кресло.

– Добрый день, – произнес хриплый старческий голос.

– Здравствуйте, – ответила Маша, вглядываясь в морщинистое лицо с мощным носом и надбровными дугами.

А женщина придвинула ей стул:

– Присаживайтесь, – и вышла из комнаты.

– Простите, что беспокою вас, Иван Ильич, – начала Маша, но старик поднял вверх крупную полную кисть.

– Не извиняйтесь. – Он улыбнулся, обнажив отлично сделанные искусственные зубы. – Юная девушка в белом платье приходит поговорить со мной о делах давно минувших дней. Это я должен благодарить вас, а не вы – извиняться.

Маша улыбнулась в ответ:

– Я хотела побеседовать о профессоре Шварце.

– О Боре? Но я думал, убийца найден?

– Да, найден. Но… Мне все равно необходимо прояснить для себя некоторые вопросы. – Маша почувствовала себя неловко.

Лебедев сдвинул кустистые брови:

– Что ж, барышня, проясняйте. Чем смогу – помогу.

– Видите ли, вы один из тех немногих, кто тесно общался с профессором до его отъезда в Америку. И мне важно узнать, чем вы тогда занимались…

Академик кивнул:

– К несчастью, мы с Борей никогда не работали над совместными статьями или одной проблематикой. Скорее, шли некоторое время в научной карьере параллельными путями. – Старик поерзал на кресле-кровати, устраиваясь поудобнее. – Боря, знаете, из молодого поколения генетиков, уже избавившихся от гнета лысенковщины. Но в его характере присутствовало и нечто, отличавшее старую школу… – Лебедев пожевал губами. – Он был не мастер говорить какие-то высокие слова. Но то, что исследовательская наука – самое высокое в жизни, разумелось само собой.

– Много работал? – улыбнулась Маша.

– О да! Еще будучи моим аспирантом, бил все рекорды упорства, сидел в лаборатории по шестнадцать часов.

Лебедев вздохнул.

– Мне радостно было видеть это, потому что мое поколение ученых еще высылали в конце 50-х за наши убеждения в лагеря. Вы вот верите в существование естественного отбора у человека?

Маша осторожно кивнула:

– Конечно.

– Вот видите. Вам это кажется очевидным. А по тем временам такая тематика считалась чуть ли не криминальной.

– Социал-дарвинизм? – улыбнулась Маша. – Евгеника – служанка фашизма?

Лебедев вдруг заквохтал, задыхаясь, как старая курица, и, испугавшись в первую секунду, Маша поняла, что старик смеется. Приподняв подрагивавшей рукой тяжелые очки, он вытер слезу и благосклонно воззрился на Машу: