Ошибка "2012". Джокер

— Эй, пальчики его сюда, пусть «сыграет на рояле»

— Ага... полонез Огинекого... — Балалайкин раз­мотал скотч, придвинулся к койке. — Сердюков, подсоби.

Вдвоем они прижали пальцы негра к липкой лен­те, бережно растянули её и осторожно показачи на­чальству.

— Ну-ка, — прищурился тот. - Первый петле­вой... здесь «дельта», а здесь «улитка». Здесь право, здесь лево... Нормальный ход. — Он выдержал пау­зу, зачем-то потёр нос и свирепо упёрся взглядом в негра, словно тот мог его слышать. — Ну что, гад, добегался? Теперь всё! Хана!

Неф не ответил...

— Вам бы, товарищ майор, в МУРе работать, — уважительно проговорил Балалайкин.

— Да куда ж я, Вадик, из родных мест, — позво­лил себе расслабиться майор и тут же командным голосом приказал: — Ну всё, давайте-ка его в маши­ну. Долечиваться будет у нас.

«А именно — в БУРе...[66]»

— В какую ещё машину? — проснулся врач. — Он же нетранспортабельный! Вы его живого не до­везёте!

Всё тот же менталитет не позволил ему промол­чать, хоть он и понимал, что спорить тут без толку. Когда это жизнь человека у нас хоть что-нибудь сто­ила? А уж человека осуждённого — и подавно...

Да ладно вам, доктор, тут недалеко, — вполне но-человечески отозвался майор, нахмурился и сде­лал знак зевающему Сердюкову. — Рот закрой и ка­пельницу возьми. Смотри, чтобы не выскочила.

— Есть. — Тот снял капельницу с гвоздя, негра перекантовали на носилки и, словно раненого с по­ля боя, вчетвером понесли к выходу. Пятым шёл мрачный Сердюков, нести в вытянутой кверху руке пластиковую ёмкость с физраствором было тяжело и неловко.

И только неф ничего не замечал, он был очень, очень далеко. Себя он чувствовал чёрным буйволом, которого тащат на живодёрню...

Ленинградский фронт, 1942.

Хава нагила

— Эх-ма... — Фраерман залез в кабину, сел, су­нул ноги на педали под ремни. «Ну и вонь. Видно, Гад недаром лапы бензином тёр...»

Гад Соломон действительно красной краски не пожалел. Всё внутри кабины было в жуткой абрака­дабре знаков. Магия не магия — воняло не кабба­лой, а конкретно суриком.

«Ладно, поц, я тебе покажу кошер, — беззлобно ругнулся Фраерман, отретулировал сиденье под вы­соту прицела и принялся застёгивать ремни. — И сгу­щёнку с шоколадом, и мацу. Все твои художества, так растак. Да тут никаким бензином не ототрёшься...»

Привычно открыл краник бензобака, подсоеди­нил к разъёмам ларингофоны и телефоны и стал

накачивать топливо в систему — пора было пускать и прогревать мотор. Теперь — подключить к процес­су бортовой баллон, тумблером подать питание с аккумулятора и громко крикнуть Гаду Соломону:

— От винта!

Услышав ответное: «Есть от винта», открыть воз­душный вентиль самопуска и снова громко крик­нуть Соломону:

— Воздух!

— Есть! — отозвался тот. Быстро сел на корточ­ки и принялся крутить кран мобильного аэродром­ного баллона. — Ща, будет вам воздух...

Винт пришёл в движение, сделал оборот, Фра­ерман, не мешкая, нажал вибратор, подождал не- ' много, повернул магнето и удовлетворённо кряк­нул, услышав ровный гул. Сотня дюжин лошадей под капотом его «Яши» ожила, встрепенулась, за­била копытами. Пора было брать этот табун в на­дёжные руки.

«Хава нагила, хава нагила... — Фраерман оцени­вающе посмотрел на приборы, плюнул сквозь зубы на измятую траву, подержался, проверяя, за ручку управления и взглянул на авиачасы. - Уж Герман близится, а полночи всё нет... Ну где они, эти хре­новы ракеты?»

Он был хмур, сосредоточен, спокоен и в меру зол, как всегда перед вылетом. Давление масла в норме, температура воды тоже, истребитель надё­жен, ухожен, снаряжён... Теперь все зависит от него, Жида Порхатого. От его умения, силы, сноровки и воли. И дай-то Бог, чтобы ещё немножечко помогли эти вот письмена, нацарапанные, как курица лапой,

Соломоном. Плевать, что вонючие, лишь бы выру­чили в нужный момент...

Двигатель как раз полностью прогрелся, когда, перекрывая его шум, подал голос Соломон:

— Фима, ты это видишь? Похоже, это светит тебе.

В небо, с шипе1шем разгораясь, веером взмыли

три ракеты — белая, зеленая, красная. Часы показы­вали ровно полночь.

— Убрать колодки] — рявкнул Фраерман и ска­зал в рацию: — «Лето*, это девятый. Разрешите вы­руливать на взлёт?

— Девятый, взлёт разрешаю, — ответили с КП полка, и неожиданно регламент нарушила совсем не лётная и совсем не к месту ремарка: — И не забудь­те, девятый: товарищ Каганович...

Такую мать, от этого штатского в очках никуда не денешься даже в эфире.

«А не пошёл бы ты.„ вместе с твоим Каганови­чем!» — мысленно послал его Фраерман, по связи же отозвался нейтрально, сугубо по уставу. И начал выруливать на взлёт.

При этом он зарядил пулемёт и пушку, привычно щёлкнул тумблером вооружения — и разом собрал в кулак все силы и волю. Шуточки кончились — впереди ждал бой.

«Ну, с Богом... — Фраерман потянул вперёд ры­чаг нормального газа, одновременно отклоняя ручку управления от себя. — Тьфу, тьфу, тьфу, к чёрту...»

Повинуясь его воле, машина оторвалась от зем­ли, под рёв мотора набрала положенную скорость[67] и, спрятав шасси, большой серой птицей устреми­лась в небо.