Ореховый хлеб

— Вроде бы ничего, — говорит Навицкас, — вроде бы разговаривает с какой-то собакой.

Жаренас снимает ботинки и носки, ставит ноги в пустой таз и говорит Руте:

— Главное — спокойствие… налейте, пожалуйста, воды, только не слишком горячей, прошлый раз, когда он беседовал не с собакой какой-то, а со старухой, вы, Рутяле, налили, можно сказать, кипяток. И еще соли, пожалуйста, три горсти, и у нас будет полное спокойствие.

— Я не виновата, — говорит Рута и сыплет, присев на корточки, соль в таз на ноги мужа, — я совсем не виновата, что этот странный человек по вечерам стоит против нашего дома. Я не виновата! И что тут плохого, если он вставил новые рессоры в нашу коляску, и, наконец, не я, а ты сам виноват, если вода в тазу у тебя вдруг закипает.

— Не сердись, Рута, — говорит Жаренас и прижимает ее голову к своим коленям, — я ведь люблю тебя!.. Не будем спорить, быть может, вода и закипает иногда ненароком… А тебе разве не странно, что я еще сравнительно такой молодой и уже Пранас Жаренас?!.

— Пусти, — сказала Рута, — не жми, мне дышать нечем.

— Я тебя очень прошу, Рута… я очень хочу, — Жаренас встал и, не вылезая из таза, обвел рукой стены комнаты, — пускай все остается как было, если даже попытаются поменять нам все рессоры и все колеса, если даже у нас под окнами соберутся не только этакие деятели в шубах, но и настоящие волки.

И с каким-то необычно торжественным и вместе с тем горестным видом самый молодой директор ресторана системы общепита вылезает из таза, отряхивает ноги, надевает башмаки и повязывает себе галстук. Он накрывает стол белой, еще никогда не бывшей в употреблении скатертью, расставляет хрустальные бокалы и раскладывает серебряные ножи и вилки и все прочие столовые принадлежности, давно уже соскучившиеся по дневному свету. Затем он натирает виски и шею одеколоном и открывает дверь, словно и не во двор, а в банкетный зал, и произносит вкрадчиво приглушенным голосом лауреата ресторанных конкурсов:

— Милости просим, Ясон, поужинаем вместе… Стол накрыт специально для вас, Ясон!

— Для меня? — удивляется Ясон. — А я-то было думал, что меня в Ясонеляй никто уже не узнает.

— Если угодно, — говорит Жаренас, — можете прийти не один. Ваша собачка очень мила, это доставит большое удовольствие моей жене и моему двоюродному брату.

— Но я не могу ее поймать. Понятия не имею, откуда взялась эта собака, — говорит Ясон и спрашивает вполне серьезно: — А ничего, если я один, без собаки приду?

Ясон засовывает руки в карманы своей дохи, в несколько шагов пересекает двор и почему-то на цыпочках переступает порог дома Жаренасов. И тут он вдруг широко разводит руками:

— О, да ведь это же Прунце! Жив, здоров наш золотой Прунце!

И Пранас Жаренас падает в широкие объятия Ясона, едва успев снять очки, и теперь только слышится его приглушенное, поглощаемое густым мехом бормотание:

— Ясон… Ясон… стало быть, и ты жив, здоров, о, как я счастлив, что ты жив и здоров! — Жаренас, изловчившись, высвобождает голову из тисков Ясоновых объятий и впивается губами в его губы.

Ясон бросает взгляд на застывшую в напряженной позе и словно сильным порывом ветра прижатую к стене Руту. Он вытирает рукой губы и, пройдясь ненароком полой своей дохи по столу, подбегает с распростертыми объятиями к Навицкасу, бросая при этом вопросительный взгляд на Жаренаса.

— Это мой двоюродный брат Навицкас, — поспешно объясняет Жаренас, и Ясон тут же радостно восклицает:

— О, Навицкас! Как же, как же! Ну и память у меня!

— Видите ли, — бормочет испуганно Навицкас, — я здесь, собственно, совсем недавно… когда мне Пранас устроил новую ногу… этот вот протез. Так вот, с той поры.

— Через нашу систему! — горделиво пояснил Жаренас. — Сделали совсем приличный протез.

— Покажите, покажите, — еще больше обрадовался Ясон, — отличная нога, совсем как настоящая, славно сделана и, наверное, легко сгибается? Так вот почему я не сразу узнал вас… Ведь раньше была обыкновенная, деревянная?..

Навицкас виновато улыбнулся, и Ясон снова бросил взгляд на Руту. Его почему-то взяло сомнение, он втянул в себя воздух, словно готовясь к прыжку в воду. Но Пранас Жаренас опередил его:

— Нет, нет… она не из Ясонеляй, она из Укмерге.

И Ясон стоит уже подле Руты, словно перед этим чудесным городом Укмерге, которого при всем желании никак нельзя заключить в объятия, и у него только вырывается глубокий вздох:

— О, Укмерге!.. Когда мне было всего девять лет, Матулёнис отвез меня туда просветить мой сломанный нос… Там было много ворон, а теперь как? Там врачи, можно сказать, совсем безболезненно оперируют носы и после операции раздают леденцовых петушков на палочках… — Вдруг он осекся и совсем некстати и не ко времени, видимо терзаясь и проклиная себя, все же положил руки на Рутины плечи, так же как Прунце и Навицкасу. Рута, сама не зная почему, наклонилась вперед и густо покраснела. Через распахнутую доху Ясона, через его распахнувшийся пиджак и рубашку она вдруг услышала нечто похожее на стук механического молота, вбивающего сваи, который исходил из груди Ясона, и ее голова невольно отпрянула от его груди.