Ореховый хлеб

— Конечно, — согласился Ясон и опять провел пальцем по скатерти. — Вот так вот и ехали от самых Ясонеляй: я консервы — ты консервы, я лимонад — ты лимонад. И знаете, отчего нас никто не останавливал, не задерживал? Да потому, что попросту не могли — все за носы держались.

Навицкас весь трясся даже от смеха — видимо, ему вдруг воочию представилось, как эти два золотоискателя трясутся на узкоколейках и поездах с серьезными и сосредоточенными лицами, а за окнами вдоль железной дороги видны люди в красочной национальной одежде, какую недавно показывали по телевидению.

— Доброй ночи, Прунце, — внезапно оборвал разговор Ясон, — удачи тебе в труде и счастья в личной жизни.

— Постой, постой. — Жаренас хотел остановить Ясона, но тот решительно замотал головой.

— Куда же ты пойдешь, ведь ночь на дворе, мы тебе здесь постелем.

— Спасибо, — поблагодарил Ясон. — У меня есть где переночевать, я живу на мыловаренном заводе, прошу вас завтра поздно вечером навестить меня там… Десять горстей, и ни грамма больше!

— Ладно, ладно, Ясон, завтра вечером я тебе принесу.

— Спасибо тебе, Прунце, — пожал ему руку Ясон, — спасибо, что не остаешься в долгу. — Ясон подошел к двери, раскрыл ее и как-то странно улыбнулся своему другу детства.

— Только не ты, Прунце… мне твой запах неприятен. Если уж на то пошло, то пускай лучше твоя жена мне завтра принесет эту манну… А я попробую манны и улетучусь. Прощайте же, и будем считать, что Ясона здесь вовсе не было. Ничего не было — ни твоих бедных кроликов, которых ты всех перерезал за один день, ха-ха, замочишь кроличью шкурку там где-то под Юконом, пополощешь ее в речке, где вода мутная, но не от песка, а от золота, и вот у тебя уже золотое руно… И можешь тогда, Прунце, хоть сто аккордеонов купить и зашибать деньгу на свадьбах, пикниках, крестинах, похоронах…

— Слушайте, — воскликнул Жаренас, побледнев, — слушайте!.. Так ты хочешь, чтобы Рута?.. Чтобы моя жена?.. Вот что тебе нужно?!

Ясон хлопнул дверью и легким шагом, чуть пошатываясь, зашагал по улице мимо картофельного поля к своей мыловарне за этим полем, напевая сквозь стиснутые зубы: «О, Укмерге, о, Укмерге, о, Укмерге…»

Как же выглядит дом, в котором живет Ясон, вернувшийся в родной городок Ясонеляй? Дом этот — развалины сгоревшего небольшого мыловаренного завода, из которого время давно уже выветрило ароматы туалетного мыла, оставив лишь едкий запах извести, сырости и гнили и еще какое-то зловонье, напоминающее запах псины. Обкрошившаяся и поблекшая надпись на фронтоне «Мыловаренный завод Жадейкиса и Гляуберзонаса» еще пытается напомнить о своем былом величии, а жалкий остаток заводской трубы, покосившейся сильнее знаменитой Пизанской башни, держится неизвестно как и за что. Ясон сидит раздевшись, как будто на дворе еще лето и зеленеет вылезшая из трубы березка да цветут на развалинах дикие георгины выше человеческого роста. Ясон попивает чай прямо из чайника, словно в Ясонеляй не хватает чайных стаканов. Он вытаскивает из ему одному только ведомого тайничка под дымоходом скорченные временем и сыростью книжицы и читает их, будто в Ясонеляй нету библиотеки и вообще других книг, не пропахших гнилью.

— Жадейкис, — говорит Ясон, — Жадейкис и Гляуберзонас, ах, так это вы таким образом зачитали мои книги!

Ясон осторожно отрывает слипшиеся страницы одну от другой, затем придавливает книгу кирпичом и берется за другую.

Ветер теребит пламя свечи, Ясон укладывается на полосатом тюфяке, над которым нависает подвязанная на проволоке тепличная рама с натянутой на нее и изрядно уже порванной полиэтиленовой пленкой. Он открепляет проволоку, и вот уже над ним опускается надежная крыша-навес, охраняющая его от всех ветров. И из этой самодельной теплицы, освещаемой и согреваемой изнутри пламенем свечи, слышится неясное бормотание и какая-то мелодия без слов: Ясон мурлычет ее со сжатыми губами, не доканчивая и все начиная сначала.

Рута Жаренене бродит по развалинам в порванных чулках и с поцарапанными до крови коленями, спотыкаясь на битом кирпиче, и никто, даже обкрошившийся Жадейкис и поблекший Гляуберзонас, не протянут ей руку помощи. Наконец она добирается до теплицы и смотрит сквозь мутную полиэтиленовую пленку на друга детства своего мужа и, не зная, что делать, кладет мешочек с манной на заплесневевшую книгу, ибо Ясон не поет уже, а лежит неподвижно и не раскрывая глаз.

— Я принесла манну, — шепотом говорит Рута.

Ясон поднимает голову и внезапным рывком откидывает полиэтиленовый навес.

— На книгу положила, — невозмутимо говорит Рута, как ни в чем не бывало озираясь вокруг, как если бы она вошла в самый обыкновенный дом с дверью и окнами, с занавесками на них. — Нет ли у вас электрического фонарика? Я в какую-то яму угодила, немного ушиблась и свой фонарик потеряла.

Ясон помотал головой, взял мешочек манны и, набрав ее полный рот, принялся старательно жевать, не отрывая глаз от Руты. Он жевал долго и сосредоточенно, и Рута начала листать какую-то книгу, хотя у нее саднило ноги и в таком освещении ни черта не было видно — ни букв, ни даже иллюстраций.