Ореховый хлеб

Какое-то благостно-свинячье очарование присуще местечку Ясонеляй… О, ты, свинушка, бесконечно дорогое сердцу литовца создание, вот ты лежишь, вскормленная объедками из ясонеляйского ресторана, на широкой доске, пузом кверху, протянув свои короткие ножки к звездному осеннему небу, и твоя розоватая белизна, и твое сало толщиною в пятерню, и торчащие в стороны хрящеватые ушки вселяют в понимающего человека веру в себя и в завтрашний день, веру в твое бессмертие и ощущение почти безмятежного счастья.

Нестерпимо жужжит туго накачанная паяльная лампа, и ее голубое, казалось бы вовсе не жгучее пламя, похожее скорее на холодный блеск далекой звезды, лижет свиную морду, и стекла в очках директора ресторана Жаренаса отливают синевой, как у слепца, и его чисто выбритое лицо выглядит уже совсем немолодым, тоже подернутым синевой и нездоровым. Его двоюродный брат Навицкас, прихрамывая, суетится вокруг свиньи с длинным ножом в руке, все отходя на шаг и как бы любуясь своей работой, и только Рута Жаренене, молодая жена директора ресторана, с чуть плаксивым выражением на красивом лице стоит в сторонке от этих двух мужчин в белых халатах.

— Главное — гигиена, — говорит Жаренас, — гигиена и еще раз гигиена. Потому-то я и взял для тебя в ресторане халат, Навицкас, так неужели ты не можешь надеть его как следует?..

— Так у меня руки ведь… сам видишь какие… только запачкаю, — говорит Навицкас.

— Рута, господи, ну чего же ты стоишь? — раздраженно кричит Жаренас. — Я спрашиваю тебя, чего ты стоишь?

— А что же мне делать? — спрашивает, словно только сейчас очнувшись, Рута и берет в руки таз.

— Боже, боже! — вздыхает Жаренас. — Да поставь ты этот таз и поправь Навицкасу халат, разве трудно.

— Ладно, поправлю, — говорит Рута, — мог бы и без крика сказать.

— Это я, что ли, кричу? Ха, ха! — смеется Жаренас. — Как тебе кажется, Навицкас, разве кто-нибудь из нас тут кричал?

Навицкас бросил взгляд на Руту и, покорно склонив голову, произнес:

— Не глухие мы, чего нам кричать, но можно было бы и спокойнее, без нервов… Или вам, Пранас, эта старуха в ресторане в печенку засела?

— Ничего у меня не засело, а если засело, то и выйдет.

Жаренас поджал губы и скорбно произнес:

— Тазик, Рутяле, подайте, пожалуйста, очень прошу вас.

Рута делает несколько шагов к нему, но Жаренас опять раздраженно, чуть не плача, вздыхает:

— Да держи же ты, видишь, что выскальзывает…

— Не успела! Выскользнуло… — говорит Рута и смотрит на свои склизкие руки.

— Чего это вы, Рутяле, так морщитесь? За обеденным столом вы наверняка не станете морщиться.

— Вы что обронили? — спрашивает Навицкас. — Печенку? Ничего, сейчас найдем.

— Не знаю, но, кажется, сердце, — тихо говорит Рута, стоя с тазом в руках и глядя куда-то поверх свиньи и головы мужа, и даже поверх их дома, куда-то в небо.

Присев на корточки, Навицкас шарит руками по земле и находит теплое и дымящееся еще сердце свиньи, бросает взгляд на Руту и тоже устремляет его ввысь, задрав голову и причмокивая губами:

— Красота… красотища несказанная! Может, и там, говорю, на какой-нибудь звезде человек какой тоже зарезал свинью и разделывает сейчас тушу.

— А может, и наоборот! — Жаренас бегло взглядывает на жену и затем с какой-то затаенной обидой тоже смотрит в небо. — Может, там как раз этакие, скажем, высокоразвитые свиньи потребляют в пищу людей, Навицкас, и разделывают их туши. Небеса, Навицкас, — это кромешная пустота и холод.

— Видать, так оно и есть, — соглашается Навицкас, — видать, одна пустота, и никакого там бога.

И когда они оба снова возвращаются на землю, к своей свинье, то вдруг не находят Руты.

За забором стоит какое-то странное неподвижное существо. Конечно же, это человек, да еще в дохе, уже издали поблескивающей даже в темноте, она кажется необычайно мохнатой и огромной, заслоняющей чуть ли не всю улицу. Рута робко подходит к забору, совсем позабыв, что она все еще держит в руках таз.

— Не бойтесь, — говорит человек в дохе, встречая ее необычайно радостной, по-детски счастливой улыбкой.

— А я не боюсь, я совсем не боюсь. — Рута несколько раз кивает головой и только теперь замечает таз в своих руках, она успевает еще вглядеться в круглую, словно полевой валун, голову, покрытую как бы и не волосами, а нежным пушком только что вылупившегося цыпленка. В ее памяти еще застрянет эта по-детски счастливая улыбка с одним недостающим впереди зубом и, разумеется, эта могучая, всеохватывающая, как ночь, доха… и тогда она, глянув на таз в руках, возвращается к своему уже совсем расстроенному супругу и его двоюродному брату Навицкасу.

— Кто это там? — шепотом спрашивает Жаренас.

— Не знаю. — Рута пожимает плечами.

— Так с кем же ты там так долго говорила?

— Но я вовсе ведь не говорила…