Опасный менуэт

Показал Михаил портрет величественной дамы царского облика, написанный Виже-Лебрен. Они заохали, заахали: "Кто такая?" А он отвечал: "Королева французская". "Будто и ты сам видал королеву?" — спрашивали недоверчиво. "Видал, и не раз", — отвечал он. "Видал королеву тот, который тутотка с нами живет? Не могет того быть!.. Дядя Миша того, не в своем уме". Мальчишки заглядывали к нему в окно, но ничего, кроме рисунков, разбросанных по лавкам, по столу, не видали. Красочных картин своих он не показывал.

Жил одиноко, но одиноким себя не чувствовал. Проснется утром рано, еще краешек солнца только выглянул, лучик уперся в его щеку. Воздух прозрачен, прохладен, как бывает ранней осенью. Открывает глаза и, словно испугавшись чего, зажмуривается. Совершенно явственно увидел, как раздвинулись стены избы, поднялся потолок, ни деревни под боком, ни говорливых старушек — вокруг лежало прохладное, тихое море. В потолке образовалась пустота, и через нее, он чувствовал, лился буйный поток света. Такие снопы света видал он на иконах в Печорах, но направлялись они на апостолов в день Преображения, на Богоматерь в день Благовещения, а тут — на него!.. Михаил лежал не шевелясь, в страхе и благоговении. Свет овевал его тело и проникал в душу. Мало того, тело стало невесомым и поток света понес его вверх.

Он закрыл глаза в странной дреме, кажется, опять заснул, и новая картина предстала взору. Высоко в небе раскачивалась колыбель, а в ней лежал он, маленький Мишутка. Колыбель крепилась на невидимых постромках, небо голубело и качалось с ним вместе. И нежный голос, будто голос Богоматери, говорил что-то утешительное… Дышалось легко и свободно.

Видения наплывали бессвязно. Как-то увиделась Элизабет. Южный берег, она в греческом одеянии, возле белых колонн, на синем фоне каменистой Греции, и вот уже удаляется мягкой поступью, а остается только белый след, как белая тень.

Михаил вскакивал, хватал краски, карандаши и что-то набрасывал на холсте, на бумаге. В комнате царил беспорядок — спутник художников всех времен, солнце освещало этот ералаш, но хозяин ничего не замечал. Часами не отходил от мольберта, придирчиво оглядывал, что-то подчищал или переписывал. Бился над тем, чтобы главный цвет преобладал над всеми остальными, но в гармонии, как у итальянцев. Искал темный цвет, в котором не было черноты, а была бы как бы погашенность…

На холсты выплескивалось все, что запало в сердце в дальних странствиях. Писал своим стилем, не приятным, как у Элизабет, а совсем иным, чтобы была и красота, и грубые проявления жизни.

Как-то раз привиделась ему картина: на фоне закатного багрового неба стоит великан и держит в руках свою отрубленную голову. Должно быть, отозвался 1789 год. А в другой раз увидел, как по небу медленно перемещались густые белорозовые облачка, вдруг они потемнели и превратились в четырех темных монахов, степенно шествовавших на взгорок Печорской обители.

С удовольствием написал деревенскую бабку Марью, та глянула — и давай хохотать:

— Ну, щеки красные, еще куда ни шло, они у меня сызмальства играли. А глаза-то, глаза экие синие да молодые, от-куль ты их взял? Такой синевы и по осени в реке не бывает, что я тебе, молодая?

— Конечно, молодая! — улыбнулся художник.

Михаил много бродил, исследуя окрестные земли. Однажды он дошел до берега неведомой реки. Мужики назвали ее Чепца. Один из них сказал: "Хочешь, бери лодку и плыви дальше, только там она опасная. Река Белая — она сердитая. Держись ближе к берегу, будь осторожнее. Бог в помощь". Они расстались. Холщовая сумка с мольбертом и красками висела у него на плече, наконец-то здесь, в уединении, он может писать в цвете…

Шли годы. Михаил жил все так же уединенно — художником-монахом. Все так же уважали и подкармливали его крестьяне.

Только случилось однажды, что не выходит из избы дядя Михайло. И день, и два, и три нет его. В окно заглянули — никого. Молва пошла по селу: может, заболел, на печи лежит? Открыли дверь, она без замка, вошли в сени, а там пучки каких-то трав с потолка спускаются. Осторожно в комнату заглянули, на полати, на печь — нет мужика. Зачесали пуще прежнего в затылках и призадумались: "Да-а, однако, может, уехал кому портрет лица делать?"

Прошла неделя, вторая — нет его. Опять в комнату взошли. Ни красок, ни холстов не видать, только листы, листы с рисунками. Мальчонка один наткнулся в углу на большой сверток, развернули его и ахнули.

— Кортыны! — сказала бабка Марья.

Потащили на улицу — смотреть. Хоть и к вечеру было дело, однако солнце так и выпялилось на картины. Одну развернули и ахнули.

Раковина розовая! Только что у ей внутри? Вроде человек, голова… Да это он сам, Михайло, только без бороды… чудно.