ОНО

Как-то раз отец оставил записку другого рода: «Прогуляйся к Олд-Кейп и приглядись к троллейбусам». После занятий Майк пошел в указанном направлении, без труда найдя троллейбусную линию и осмотрев троллейбус со всех сторон. Его поразило, как это чудо может ехать посреди улицы… Вечером у них с отцом получилась обстоятельная беседа; Уилл показал ему фотографии города с первыми троллейбусами — забавная дуга, протянутая с крыши, с сигарой на конце, касавшейся проводов… В другой раз отец послал Майка в парк Памяти, где стояла водонапорная башня, осмотреть купальню для птиц; однажды они вместе зашли в суд: полюбоваться внушавшим уважение механизмом, найденным шефом полиции Бортоном на чердаке. Бортон назвал его «стул бродяги». Механизм был чугунным, с приспособлением для пристегивания рук и ног по типу кандалов. Круглые выпуклые кнопки торчали из спинки и сиденья. «Стул» напомнил Майку фотографию электрического стула в Синг-Синге[32] из какой-то книжки. Бортон милостиво разрешил Майку посидеть в нем и даже примерить наручники.

После сомнительного удовольствия побыть в «браслетах» Майк вопросительно посмотрел на отца с Бортоном, мол, неужели бомжи (бортоновское определение), проходившие через город в 20-х и 30-х годах, заслуживали столь сурового наказания. Кнопки доставляли немалое неудобство, да и оковы на запястьях и лодыжках мешали занять удобную позу, но…

— Ну, ты еще ребенок, — расхохотался Бортон. — Сколько ты весишь? 70, 80 фунтов? А бродяги, которых шериф Сулли сажал в этот стул, весили вдвое против твоего. И им было неудобно уже в первый час, а через два-три им становилось фигово, а через пять — по-настоящему плохо. После 7-8 часов сидения их начинало трясти, а после 16-17 они ревели белугой, почти все. И когда истекали отпущенные сутки, они молились Богу, чтобы на их пути по Новой Англии не попадались городки, подобные Дерри. Так, по крайней мере, я слышал. 24 часа на «стуле бродяги» — чертовски убедительная штука…

Майку вдруг показалось, что количество кнопок резко выросло; они впились в ягодицы, позвоночник, даже в загривок. — Пожалуйста, разрешите мне вылезть, — вежливо попросил он, и Бортон вновь захохотал. Хохот полицейского вызвал у Майка панический страх; ему показалось, что сейчас Бортон поднесет к его глазам ключ от кандалов и скажет: «Конечно, ты выйдешь… по истечении суток».

— Зачем ты взял меня туда, папа? — спросил он Уилла, когда они вернулись домой.

— Вырастешь — узнаешь, — хмуро бросил Уилл.

— Тебе не нравится Бортон?

— Нет, — резко оборвал отец, и мальчик прекратил расспросы…

В большинстве же мест, куда посылал его записками отец или они ходили вместе, Майку нравилось, и к десяти годам Уиллу удалось привить мальчику интерес к истории города. Стоял ли он у покрытой гравием птичьей купальни в парке Памяти, или наблюдал, как скользил по проводу пантограф троллейбуса на Монт-стрит в Олд-Кейпе, — у него возникало ощущение времени — такого реального и весомого, но невидимого (как невидим вес солнечного света; многие смеялись, когда миссис Грингус рассказывала об этом, но Майк потрясенно молчал, и лишь одна-единственная мысль птицей билась в голове: «Свет весит? Боже, ужас какой-то»), — времени, которое в конечном итоге переживет и его самого…

Первое отцовское указание весной 1958 было нацарапано на обороте конверта, придавленного солонкой. Воздух был по-весеннему чистым и бодрящим, и мама раскрыла окна. «Делать нечего, — гласила записка. — Будет желание — прошвырнись на велике к Пасчер-род. Увидишь развалившуюся кирпичную кладку и руины заводов слева. Осмотрись и возьми что-нибудь на память. Только не суйся в подвалы! И к темноте возвращайся — сам знаешь почему».

Майк знал почему.

Он предупредил мать, куда собирается; она нахмурилась.

— Почему бы тебе не взять с собой Рэнди Робинсона?

— Хорошо, я зайду и предложу ему.

Он так и сделал, но Рэнди с отцом уехали в Бангор купить картошки на семена. И пришлось мальчику ехать на Пасчер-род в одиночестве. Неплохая поездка — почти четыре мили. В три часа дня Майк прислонил велосипед к старой деревянной ограде на левой стороне улицы и через дыру пролез на пустырь. На исследование он выделил час и столько же на обратную дорогу. Мать обычно не слишком расстраивалась, когда он опаздывал к 6 часам — обеденному времени, но один случай подсказал ему, что в этом году опаздывать не стоит — себе дороже. Мать была близка к истерике, а он так и стоял с раскрытым ртом у входа на кухню, а лукошко с радужной форелью било его по ногам, пока мать охаживала его полотенцем, причитая.

— Не смей больше так пугать меня! Никогда, слышишь? Никогда-никогда-никогда!