Он уже идет

– Это вы сын Любачувского ребе? – спросил возница, восседавший на передке роскошной коляски.

– Да, – подтвердил Арье-Лейб.

– Раввин Курува послал за вами. Ребе Авраам хочет побеседовать с ученым человеком. Садитесь, – возница сделал приглашающий жест.

– Раввин Курува? Разве тут есть община? – удивился Арье-Лейб.

– Конечно, и еще какая!

– А откуда раввину известно о моем приезде?

– Почем я знаю? – пожал плечами возница. – Но нашему раввину все известно! Таких мудрецов, как он, еще поискать!

Арье-Лейб поднялся в коляску, уселся на мягкие кожаные подушки и откинулся на удобную спинку. Коляска шла гладко, покачиваясь на рессорах, даже топорщившиеся доски старого моста не нарушили ее плавного хода.

– Разве Курув не на этой стороне реки? – удивился Арье-Лейб.

– И на той, и на этой, – ответил возница. – Курув – большой город.

Близкая вода под низким мостом засияла, засверкала под лучами солнца и так радужно брызнула светом в глаза раввину, что тот на какое-то мгновение зажмурился. А когда открыл, речка и мост были уже позади и колеса стучали по булыжникам мостовой.

Курув оказался обычным галицийским городком: узкие улочки, грязные стены, центральная площадь с желтой махиной костела. Когда коляска свернула в боковой проулок, налетели мальчишки и с криками «хосид, хосид!» стали бросать в Арье-Лейба комками грязи. Возница несколько раз со свистом взмахнул над головой кнутом, отгоняя сорванцов.

– Они вас по хасидской шапке опознали, – извиняющимся тоном объяснил возница. – Уж простите, у нас тут хасидов не шибко жалуют. Мы по старинке живем, как дедами и прадедами заведено, новшеств не признаем.

Тут один из мальчишек заскочил на подножку, сбил штраймл с головы Арье-Лейба и протянул руку, чтобы дернуть его за бороду. Тот оттолкнул его, и мальчишка, сорвавшись с подножки, брякнулся оземь.

Курувский раввин Авраам, желтобородый старец в кафтане темно-бордового цвета и с голубыми опушками рукавов и воротника, в непонятного фасона шляпе, совсем не раввинской[9], встретил гостя весьма приветливо.

– Не с кем словом перекинуться, – сокрушался он. – Прихожане мои люди добрые, но неученые, и как я ни пытаюсь вытащить их из тьмы неведения, воз ни с места. Вот, например, сколько у меня накопилось толкований о яйце, снесенном в субботу, а поговорить не с кем.

Он положил на стол стопку книг, одну взял сам, другую передал гостю.

– Но эта тема досконально разобрана в трактате «Шабес», – удивился Арье-Лейб. Раввин города, человек, которого именовали мудрецом, не мог не знать столь очевидных вещей. – А уж сколько книг написано законоучителями предыдущих поколений – и сосчитать трудно, – добавил он, видя, что раввин пропускает его возражение мимо ушей.

– Не знаю, не считал, – буркнул раввин. – Вот, давайте раскроем книги, а потом послушаем, что я думаю по этому поводу.

Он раскрыл свою книгу и принялся многословно и многонудно бубнить. Арье-Лейбу показалось, будто от звуков его голоса в комнате, несмотря на ясный день, начала сгущаться темнота.

– Что-то сумрачно стало, – будто отвечая на его мысли, произнес раввин и велел принести лампу.

Время шло и шло, день перевалил за середину, а раввин все не умолкал. Арье-Лейб давно перестал следить за ходом рассуждений; собственно, никакого рассуждения не было, раввин лишь пересказывал мнения комментаторов, делая это тяжеловесно и неумело, безо всякой связи одного с другим. В другом положении Арье-Лейб давно прервал бы собеседника и попросил объяснить, к чему тот клонит, но, поскольку перед ним сидел раввин, глава целой общины, оставалось только ждать, надеясь, что это мучение когда-нибудь закончится.

Когда стенные часы звучно прозвонили три раза, Арье-Лейб потерял терпение и принялся искать паузу в непрерывном журчании монолога, чтобы спросить о послеполуденной молитве. Если в Куруве есть община, она должна была происходить в синагоге, и переход туда, похоже, был единственным способом остановить разговорившегося раввина.

Увы, тот не оставлял даже малейшей возможности вклиниться, конец одной фразы тут же перетекал в начало другой, цепляя за собой третью, четвертую, пятую. Когда Арье-Лейб решил, что больше не в силах это вынести и раввина необходимо остановить, даже ценой унижения его достоинства, дверь распахнулась, и в комнату вошел человек. Судя по всему, это был служка.

– Уважаемый раввин Авриель, то есть Авраам, – тоном величайшего почтения произнес он. – К вам пришли истцы на суд Торы.

– Только истцы? – удивился раввин. – А где же ответчик?

– Вот он, – служка указал пальцем на Арье-Лейба.

– Зови истцов, – велел раввин.

Вошли мужчина и женщина. Мужчина – худой, низенький, в мятой шляпе, с пылающим от гнева лицом, женщина – в красной шали и трех надетых одна на другую юбках: желтой, лиловой и синей. Арье-Лейб не успел поразиться столь странной одежде евреев, пришедших на суд Торы, как мужчина сердито заорал:

– Вот он, вот! Сбросил нашего сына с коляски, бедняга упал и сломал позвоночник. Все это видели, вся улица!

– Вы подтверждаете, что сбросили мальчика с коляски? – грозно спросил раввин.