Он уже идет

Шамес ускорил шаги. В конце улицы уже показалась центральная площадь, и шамесу почему-то казалось, будто перед костелом мальчишки не рискнут безобразничать. И тут его больно ударило камнем в бок. Бейниш кинулся схватить мерзавца, но мальчишки, как тараканы, прыснули в разные стороны и, отбежав на безопасное расстояние, продолжили кидать в шамеса комьями подмерзшей грязи.

Догнать их шамес не мог, поэтому повернулся и поспешил к площади. Мальчишки бежали следом, выкрикивая что-то обидное и швыряя комья. Почти все они пролетали мимо, но иногда спине Бейниша все же доставался ощутимый удар.

Вот наконец и площадь. Слева и справа от улицы разбегались лотки – похоже, вся торговля в Куруве была сосредоточена именно здесь. Лоточники и редкие покупатели с удивлением воззрились на выбежавшего из устья улицы еврея в перепачканной грязью бекеше. Вслед за ним, дико гикая, несся вихрастый мальчишка. Забежав перед шамесом, он ловко залепил ему прямо в лоб сырым яйцом и с диким хохотом умчался обратно.

Бейниш застыл на месте. Яйцо, разбившись, поранило лоб, и кровь, смешанная с белком и желтком, потекла по лицу, залепив глаза. Пачкотни, позору, обиды! Он нашарил в кармане чистую тряпицу, отер лицо, бороду и огляделся.

Рядом с ним с сочувственным лицом стоял пожилой поляк.

– Вот же сучьи дети! – воскликнул он, поймав взгляд Бейниша. – Мы тоже терпим, никакой управы на них нет. А вы откудова будете?

– Я служка праведника из Любачува, – с достоинством ответил шамес. – Сопровождаю его сына в деловой поездке.

– Ох, как нехорошо! – вскричал поляк. – Совсем нехорошо! А может… – тут он замолк на мгновение и совершенно иным тоном добавил: – может, даже и к лучшему. Даже хорошо, и очень!

И тут же принялся объяснять:

– Заводила этой шайки, тот, что вам яйцом залепил, – сын нашего пана, владельца Курува и всех окрестностей. Да-да, паныч связался с голытьбой, поэтому им все с рук и сходит. Пан своего сынка дюже любит и от жалоб только отмахивается. Мол, пусть пошалит мальчик. Пошалит! Чтоб руки у него отсохли вместе с языком.

– Что же тут хорошего? – буркнул шамес. Он хотел было оставить разговорчивого поляка и пойти дальше по своему делу, как вдруг сообразил, что именно этим делом сейчас и занят.

– Да все очень просто! Год назад старая пани, мать пана, сильно расхворалась, все уже думали, что не встанет с постели. Кто-то надоумил пана поехать в Любачув к цадыку Гершону за благословением. И поехал, и выздоровела пани. Если вы сейчас пожалуетесь пану на безобразное поведение его сынка, он его точно к рукам приберет. Давайте пойдем к пану! И за себя, и за нас за всех.

– Да где же он есть, этот пан? – спросил Бейниш, понимая, что Арье-Лейб вовсе не зря отправил его в Курув.

– Не беспокойтесь, я вас провожу!

Пан, брыластый, с мохнатыми бровями мужчина, походил на большого рассерженного мопса. Точно такую собачку много лет держала его мать; когда одна подыхала, ее место занимала следующая. Пани в юности бывала при королевском дворе в Варшаве, видела в родовитых шляхетских домах таких собачек, и с тех пор мопс стал в ее представлении обязательной частью статуса знатной дамы.

Выслушав новость, пан побагровел от гнева.

– Как, мой сын напал на служку Любачувского ребе Гершона-Шауля?! Просто так, безо всякого повода? Бросался грязью и яйцами вместе с голытьбой? Стыд и позор, позор и стыд! Шляхетская честь обязывает меня отодвинуть в сторону отцовские чувства. Да, отодвинуть в сторону и вершить суд по правде и справедливости.

Он задумался на несколько минут, сморщив лоб и выразительно шевеля мохнатыми бровями, отчего сходство с мопсом стало еще более заметным.

– Дать ему пятьдесят розог, – наконец произнес пан. – И пусть все знают, что для меня истина важнее всего на свете!

Розгами в Куруве назывались тонкие и гибкие прутья. Пятьдесят ударов такими прутьями были весьма серьезным наказанием. Впрочем, ни у кого из присутствовавших не возникло даже тени сомнения, что бить паныча будут чуть-чуть, понарошку. Но даже в таком неболезненном случае сам факт наказания немало значил для заносчивого мальчишки.

Когда Бейниш с поляком вышли из поместья пана, солнце уже перевалило через зенит, и шамес, вежливо отказавшись от предложения отпраздновать случившееся в корчме, поспешил к Арье-Лейбу.

Утром, расставшись с Бейнишем, Арье-Лейб встал под ивой и стал готовить себя к молитве. Прежде чем отрешиться от действительности и полностью уйти в духовные миры, он огляделся по сторонам. Прямо перед ним лежала темная Курувка, казавшаяся глубокой и мрачной. Эту мрачность скрашивала весенняя яркость солнечного света и стеклянное сияние воздуха над рекой. Свежий запах талой воды, особенно острый после зимних месяцев, проведенных в наполненных вонью домах, плотно закупоренных от проникновения ледяного ветра, кружил голову. Мир был прекрасен, он просил любви и дарил любовь. Арье-Лейб полюбовался им еще минуту или две, затем перевел взгляд на ствол ивы и приготовился было начинать, как за спиной раздался стук колес.