Он уже идет

Сначала он глядел себе под ноги, на высокую, сильно и сладко пахнувшую траву. Он не знал ее названия, да и не хотел узнавать – мало ли существует в бесконечном мире неизвестных ему вещей? Реб Аншель слышал, как в кронах деревьев, растущих на склоне горы, негромко переговариваются невидимые птицы. Их имен он тоже не знал, и лишь когда взволнованно крякала утка, улыбался, словно встретив старого друга.

Потом он медленно переводил взгляд на зеленые, волнами уходящие вдаль горы, на ярко-голубое небо с пухлыми подушками важных облаков, медленно дробил подобранную на тропинке шишку и, вдыхая смолистый, ядреный запах, улыбался, сам не понимая чему.

Исер и Зельда ни о чем его не спрашивали. Вопросы задавал только реб Аншель, а они ухаживали за ним, точно за близким и любимым родственником. Спустя два месяца ламедвовник вернулся к прежнему здоровью. Исер заказал балагулу, который должен был доставить реб Аншеля в Курув. Перед вечерней трапезой Зельда, смущенно и радостно улыбаясь, сказала мужу:

– Исер, я думаю, мы должны поехать вместе с нашим гостем в Курув.

– Зачем? – удивился Исер. – Заповедь провожать гостя так далеко не распространяется. Вполне достаточно доехать с ним до околицы Крыницы.

– Сказать спасибо праведнику ребе Ошеру. – Зельда залилась румянцем, словно девушка на первой встрече с будущим женихом. – Знаешь, а ведь его обещание уже начало сбываться.

Увы, к величайшему огорчению Исера и Зельды, сразу по прибытии в Курув им стало известно, что раввин скончался в ту самую ночь, когда они видели его во сне. Зельда осталась дожидаться родов в родительском доме, Исер вернулся в Крыницу, но спустя полгода тоже перебрался в Курув.

– Надоело жить на выселках, – объяснил он новому раввину города ребе Михлу. – На всю Крыницу с трудом набирается миньян. Пока мы с Зельдой были одни, закрывали на это глаза, но теперь, даст Бог, пойдут дети, а где хейдер, где меламеды, где просто сверстники, поиграть на улице? Не-е-ет, жить нужно среди своих! А заработок Бог посылает, с Его помощью найду себе и в Куруве занятие.

Спустя положенный срок Зельда родила здорового, крепкого мальчика. При обрезании он получил имя Бенцион, и это тот самый Бенцион, который впоследствии стал моэлем и женился на Гитель, внучке реб Аншеля, дочери Хаима и Блумы.

У Исера и Зельды после первого мальчика родилось еще шестеро детей, а вот Фаня навсегда осталась одинокой. Задним числом выяснилось, что, предрекая ее судьбу, Казимир-Копл не ошибся. Она так и не вышла замуж. Кто возьмет женщину, от которой муж не просто сбежал, а перешел в другую веру? В те времена родить ребенка без мужа было немыслимым делом, и Фане ничего не осталось, как с головой погрузиться в тейгелах и войти в историю города Курув под именем Фани-стряпухи.

* * *

Вернувшись из Курува, Казимир решительно принялся за устройство своей судьбы. Быстро выяснилось, что сват, которого послал к нему отец-настоятель, пытается сбагрить откровенно залежалый товар. Фаня по сравнению с теми, кого ему предлагали, выглядела королевой.

– А чего ты ожидаешь? – отрезал сват, когда Казимир осторожно попытался выяснить, нет ли кого помоложе, покрасивее и побогаче. – Ты сам кто таков? Новообращенный, нищий, без влиятельных родственников, солидных связей, прибыльного ремесла. Торговец в свечной лавочке монастыря, которого отец-настоятель держит из милости! Восхвали Создателя, что нашлись достойные католички, готовые связать с тобой судьбу. Ты должен у них в ногах валяться и с утра до вечера спасибо повторять.

Казимир сказал спасибо свату, вышел за порог и больше к нему не вернулся. Возможно, что со своей точки зрения тот был прав, и достойные католички по-другому на Казимира и не смотрели, но жениться при таких обстоятельствах, тем более без возможности развестись, мог только умалишенный.

Оставалось ждать, когда повезет, и уповать на Бога. Но вот на какого Бога, Казимир не мог понять. Уходя из еврейства, он тешил себя мыслью, что Бог один, а синагога и бейс мидраш – это, конечно, целый мир, но не весь мир. Есть еще много чего интересного за их пределами. Теперь с каждым прожитым днем выяснялось, что ему все это мало интересно.

Месса казалась пышной только со стороны, а изнутри была невыносимо скучна, латынь Казимир не понимал, а учить ее совсем не хотелось.

Польские деликатесы, на которые он первое время набросился, скоро надоели. Да и разве может сравниться примитивный вкус соленого сала или наперченных колбасок с благоуханием субботнего чолнта?

Он пробовал пить, как другие поляки, но радость опьянения быстро проходила, а вот тошнота и рвота задерживались надолго.

Монахи то и дело приглашали его на ученые беседы с обширным застольем, однако теологические премудрости Казимира не привлекали, а монастырская еда была откровенно невкусной.

Ах, тейгелах его бывшей жены Фани! Они иногда снились ему: хрусткие, наполненные тяжелой медовой сладостью. Увы, просыпаясь, Казимир понимал, что теперь тейгелах Фани он может увидеть только во сне. Все это наполняло его сердце унынием, душу – раздражением, а голову – обидой на самого себя.