Он уже идет

Характер у блондинки оказался скандальным, голос – громким, а повадки – мстительными. Казимир, похоже, ее раздражал. И его еврейский акцент в польском языке, от которого он так и не избавился, и его привычки, и его вкусы. Очень быстро блондинка разделила дом на свою половину и часть мужа. У себя она принимала подруг, устраивала веселые вечеринки с танцами, приглашала певцов, музыкантов. Казимира на них не звали, он был обязан только платить за все, и платить щедро.

Женские прелести блондинки стали для него недоступными: она постоянно была сердита на мужа по тому или иному поводу, и этого хватало, чтобы запирать на ключ дверь в ее спальню.

Разумеется, за свои деньги Казимир получал на стороне то, в чем ему отказывали дома, но разве такое положение в семье можно было называть нормальным?

С годами положение становилось все хуже и хуже. До Казимира стали доходить слухи о любовниках жены. Блондинка меняла их довольно часто, и после завершения каждого романа добрые католики непременно докладывали обманутому мужу. Попытки поговорить с женой заканчивались жуткими скандалами с горами битой посуды.

Казимир пытался поймать ее на горячем, нанимал людей, которые следили за каждым шагом блондинки, но она была умна и не дала ни одной возможности поймать себя с поличным.

На просьбы Казимира приструнить жену демон только разводил руками.

– Не в моей власти сие, – грустно повторял он. – Сам от них страдаю.

– Так что же делать? – вопрошал Казимир. – Как жить дальше?

– Страдать, – отвечал демон. – Выбранный тобою Бог преподнес всем своим последователям урок мученичества. Вот и следуй его заветам.

Детей бешеная синеглазка воспитала как истовых католиков. Слово «еврей» в ее доме было запрещено и никогда не произносилось. Сына она послала в Пшемысль учиться в иезуитской семинарии. Вацлав закончил ее с отличием и получил назначение ксендзом в Курув.

Глава восьмая Человек новомесячья

Там, где река Курувка делает плавный изгиб, словно готовясь влиться в Вислу, широко и привольно раскинулся искусственный пруд. Из-за большой глубины вода казалась темно-фиолетовой, поэтому пруд походил на огромную чернильницу, поросшую вдоль берегов ивами и камышом. Только на мелководье, где солнечные лучи пробивали воду до самого дна, нежно зеленела молодая тина.

На берегу, поросшем высокой травой и полевыми цветами, всегда сладко и прохладно пахло, и ветерок разносил свежее дыхание водной глади на многие сажени. Не зря арендатор Берко выстроил свой дом на пригорке, с видом на пруд.

На противоположном берегу белела могила старого пана Крашницкого, владельца окрестных земель. Пан с юности питал слабость к шампанскому, с годами перешел на коньяк, и лет десять назад, допившись до чертиков, полез спасаться от них в пруд. На столе в его кабинете обнаружили завещание: хочу лежать здесь, назло всем бесам. Так его и похоронили – недалеко от берега, рядом с плакучей ивой.

В смерти пана Крашницкого был виноват арендатор Берко. Именно он запрудил Курувку и, отведя рукав, затопил лощину, создав злосчастный пруд. Намерения у Берко были самые лучшие – кому могло прийти в голову, будто вместе с прудом сооружают и могилу старому пану?

А пруд получился знатный: от берега до берега почти двести саженей, в длину чуть ли не тысяча, а глубина саженей двадцать. В глубокую, прохладную воду арендатор выпустил зеркальных карпов, и они так расплодились, что по осени обозы с рыбой из поместья Крашницкого стали доходить до самого Люблина. Пан получал от пруда хороший доход, и никто не мог предположить, будто он послужит причиной его преждевременной гибели. Впрочем, знающие люди утверждали, что пан и так бы сгинул от белых чертиков, если не в пруду, так в другом месте.

От пруда всегда веяло прохладой, и Берко, строя дом, так расположил окна, что его продувало насквозь, принося немалое облегчение в жаркие дни. Этот дом вызвал немало нареканий и среди евреев, и у поляков.

– Не дом, а хоромы, – повторяли злые языки, – пану пристало тут жить, а не арендатору!

Но Берко не обращал на пересуды ни малейшего внимания. Он двадцать лет прослужил арендатором у старого Крашницкого и уже десять лет управлял имением от имени молодого пана Тадеуша. Берко так привык командовать и распоряжаться, что иногда ему казалось, будто это его поместье, его угодья, его пруд, его деньги. Окрестные крестьяне за глаза величали его всемогущим арендатором, это прозвище, разумеется, докатилось до его слуха и немало льстило самолюбию.

Он и вправду трясся над панским добром, точно над своим собственным. Поместье Крашницких, когда Берко взялся за него тридцать лет назад, было не из больших и вовсе не из богатых. Возможно, именно поэтому оно и попало в руки молодого арендатора. А Берко за долгие годы неустанного труда и бесконечных выдумок превратил его в золотое дно!