Он уже идет

И все потому, что я был уродом, горбуном с непропорционально большой головой и тонким голосом кастрата. К человеку с такой внешностью невозможно относиться уважительно. Будь я носителем известной раввинской фамилии, сыном или родственником какого-нибудь хасидского ребе, все выглядело бы иначе. Но я был никто – и должен был остаться никем.

После полугода безуспешных попыток я понял, что дорога эта закрыта. Меня не хотят слушать и поэтому не услышат, какие бы правильные слова я ни произносил. Невыносимые обида и горечь переполнили мою душу. Даже во рту постоянно было горько, я пытался запивать горечь сладким чаем, но она возвращалась сразу после опорожнения чашки.

Душно мне стало на этом свете, тесно и муторно. Душа искала выхода, и я попробовал пойти путем запрещенного тайного знания. Есть в наших книгах вещи, о которых говорится только вскользь, намеком. Умный не спросит, дурак не поймет. Книги предостерегали, смутно говоря про смертельную опасность, но мне уже было все равно. Я бился о мир, словно птица, залетевшая по ошибке в комнату, бьется о стены, оконное стекло, потолок, пытаясь вырваться из плена.

Запрещенное знание открылось под моим напором, точно бонбоньерка с конфетами. И картина оказалась более чем завлекательной. Меня повело, потащило, завертело, будто в водовороте. Полгода я прожил и не здесь, и не там. Одной ногой в мире реальности, другой – среди плывущих образов иного мира. А через полгода началось ужасное, то, о чем предупреждали книги. Я стал их видеть.

Да-да, видеть мазикин, вредителей, про которых в Талмуде написано, что они окружают человека, как канавка для полива окружает дерево. Вид у них действительно был ужасный, но меня они не пугали. Я должен был бояться, а не боялся. Наоборот, пытался заговаривать с бесами и демонами, но они не обращали на меня внимания, проходили, как мимо пустого места.

Поначалу я предположил, будто они меня действительно не видят, но потом понял, что выученная мною Тора отталкивала их, не давая приблизиться. Дух святости для бесов что нож острый, а ко мне за эти годы прилепились кое-какие искры.

В общем, опять неудача. Куда бы я ни бросился, чем бы ни занялся, везде одно и то же: полный провал. Очень не хотелось признавать, но мир раз за разом тыкал меня носом в одну простую истину: я никому не нужен.

– Не было у меня ни семьи, ни товарищей, – думал я, – и никогда не будет, потому что ни одна девушка не согласится выйти замуж за урода, и дружить с ним никому не интересно.

Чем больше я об этом думал, тем сильней мной овладевала злоба. Большая и настоящая, под самое горло, такая, что дышать иногда не давала. Только поделать со всем этим я ничего не мог, лишь зубами скрежетать от беспомощности. Как жить, куда себя деть дальше – в голову не приходило. И вдруг все решилось само собой.

Когда мне исполнилось восемнадцать лет, мачеха сказала:

– Ты уже большой, должен кормить себя сам. Хватит сидеть на шее у отца, он и без того очень тяжело работает, чтобы прокормить семью.

Само собой разумелось, что я в семью не входил, семья – это была она и ее дети.

Ох, как мне стало обидно! Сколько я там съедал? Пару кусочков черного хлеба да кашу без масла? Ходил в отцовых обносках, рваных сапогах, промокавших от малейшего дождика, спал на истертых простынях, укрывался половиком. Будь у меня тогда под рукой нож… хвала Всевышнему, что его рядом не оказалось.

Отец отвел меня к шорнику.

– Хорошее ремесло, – сказал он, отдавая меня в рабство. – Научись, сын, оно тебя прокормит.

Сказал и ушел. А я остался жить в мастерской шорника. С восхода до заката работал, а потом спал там же, на стопках смердящих невыделанных кож. Шорник и его жена отнеслись ко мне теплее, чем родной отец и его жена. Кормили тем, что ели сами, дали хоть и поношенную, но еще крепкую одежду и целые сапоги, так что я наконец перестал бояться луж.

Работал я за еду, ночлег и обучение. Практически не покидал мастерскую, выходил только на молитвы в синагогу. Да и что искать на улице? Не было у меня ни друзей, ни родных, только одна работа. В дом к отцу я попадал лишь на праздники, по субботам шорник к себе приглашал. Его жена очень меня жалела, все спрашивала, какие кушанья я люблю, стелила мне двойную перину, а за столом подкладывала лучшие кусочки.

Скучно мне не было: десятки прочитанных книг сидели в моей памяти, стоило закрыть глаза и сосредоточиться, как их содержимое само собой всплывало в голове. Но на книги я почти не отвлекался, за последние годы им было отдано достаточно времени. Увы, книжная премудрость не принесла ни душевного покоя, ни материального достатка, ни людского уважения. Надо было пробовать другой путь.

Все силы своего ума и все усердие я приложил к тому, чтобы освоить ремесло шорника. И я научился, причем очень быстро. Лучше всего у меня стали получаться кнуты. Ладные выходили, сами в руку ложились. Наверное, оттого, что я бы с наслаждением отстегал весь этот проклятый мир, да не получалось. Вот злость в кнуты и уходила, а в кнуте она самое главное.