Он уже идет

Около полуночи она услышала слабые стоны и поначалу никак не могла взять в толк, откуда доносятся эти звуки. Лишь подойдя к горбуну, она поняла, что негромкое храпение перешло в мучительные вздохи. Отодвинув руку, которой тот прикрывал лицо, Двора-Лея прикоснулась к пунцовому, покрытому потом лбу и вздрогнула – горбун пылал. Попытки разбудить его не увенчались успехом, бедняга впал в беспамятство.

Двора-Лея позвала мужа, и они вдвоем перенесли больного в комнату, подальше от посторонних глаз. Нечего гостей пугать, решат, что болезнь заразная, и разбегутся кто куда. Старые немедленно съедут, а новые не задержатся даже перекусить.

Чтобы сбить жар, на горбуне расстегнули одежду, и Пинхас обильно протер водкой его шею, грудь, живот и спину. Весил горбун точно десятилетний ребенок, ворочать его не составляло труда.

К утру он пришел в себя и лежал весь преображенный, со светящимся лицом, как лежат умирающие, когда тело уже закатывается за горизонт и душа, получив наконец полную власть, лучится через черный занавес материальности.

Утро выдалось на редкость ненастным. Потеплело, и земля, обильно смоченная дождем и мокрым снегом, превратилась в сплошное болото. А дождь все не унимался, продолжая мерно стучать по железной крыше шинка и занавешивать оконные стекла длинными струйками сбегающей воды. Гостей не предвиделось, такую погоду даже самые заядлые путники предпочитают пересидеть в сухой комнате у теплой печки.

Двора-Лея принесла больному тарелку куриного бульона.

– Вот, давайте я вас покормлю. Самое лучшее лекарство. Сразу на ноги поставит.

– Простите, – слабым голосом ответил горбун. – Наверное, меня от колбасы так прошибло. Последнее время мясо редко доводится в тарелке увидеть, в основном хлеб да вода. Старого урода мало кто жалеет…

Двора-Лея села на табурет возле кровати и взяла в руки ложку.

– Вы ослабли от жара, устали от скитаний. Поживете несколько дней у нас, а там придумаем что-нибудь, найдем для вас постоянное место.

– Спасибо, вы очень добры, – горбун тяжело вздохнул. – Только поздно, слишком поздно.

Он замолчал, насупился, словно человек, напряженно размышляющий над какой-то сложной задачей. Двора-Лея терпеливо ждала, продолжая сжимать ложку в руке.

– Нет, это не от еды, – наконец вымолвил он. – Позовите мужа, я хочу рассказать вам историю своей жизни. Обязан. Примите видуй, мое предсмертное покаяние.

– Куда вы спешите с предсмертным покаянием?! – возразила Двора-Лея. – Есть еще время. А видуй Всевышнему говорить нужно, а не нам.

– Он и Его народ – одно целое, – ответил горбун. – Если я вам не расскажу, никто не узнает, что со мной произошло. А надо, чтобы знали. Позовите мужа, пожалуйста, выполните просьбу умирающего.

Встревоженная Двора-Лея поднялась с табуретки и, забыв положить ложку, пошла за мужем.

– Зовут меня Залман-Шнеур, я родился много лет назад в Куруве и давно был обязан поведать о перипетиях своей судьбы, – начал горбун, когда Пинхас с женой уселись возле его кровати. – Был обязан, да стеснялся. Вернее, стыдно было, потому и молчал. А сейчас не до стыда. Вечность дышит в затылок.

Видите, какой я. С детства рос ущербным, кто только надо мной не насмехался, причем жестоким образом. Дети вообще беспощадные существа. До тринадцати лет Божественная душа в них дремлет, а вот животная гуляет вовсю.

Отец меня, как я сейчас понимаю, стеснялся. Думаю, кто-то сказал ему, что такие уроды рождаются в наказание за скрытый грех. Человек совершает проступок втайне, думая, будто никто не узнает, а Всевышний выставляет его на всеобщее обозрение.

Мать, наверное, меня любила таким, каким я уродился, но я ее плохо помню, она умерла, когда мне не исполнилось и трех лет. Родных братьев и сестер у меня не было, родители, когда увидели, что у них получилось, побоялись заводить еще детей. А может, просто хотели выждать немного, да не успели.

После смерти матери отец почти сразу женился, и моя мачеха стала рожать ребенка за ребенком. Она была неплохой женщиной, но у нее хватало возни со своими детьми, до урода руки не доходили. Нет, она относилась ко мне ровно, не обделяла, но о любви, даже о простой теплоте говорить не приходилось.

Что меня ждало в родном доме? Ничего, кроме холода и пустоты. Чтобы проломить стенку, вырваться из замкнутого круга отчуждения, надо было совершить что-то необычное. И я попробовал идти по проторенной дороге учения. Просто ничего другого не знал. Стал сидеть над Торой как ненормальный.

Мой день проходил так: после вечерней молитвы, когда все расходились на ужин и в опустевшем бейс мидраше воцарялась тишина, я съедал кусок хлеба с солью, запивал холодной водой и занимался часов до восьми. К этому времени в бейс мидраш собирался рабочий люд. Простые евреи, которые целый день трудились для пропитания семьи, а вечером приходили послушать урок.