Олег Борисов

Товстоногов. Сегодняшнее звучание мы понимаем по-разному. Вы говорите об актуальности, а я — о современности. Для меня это разные, порой полярные категории. В 1905-м пьеса была настолько актуальной, что вызвала скандал. Пьеса оказалась на злобу дня! Скандал, вызванный первой постановкой пьесы, произошел потому, что Горький сделал точный прицел на том историческом этапе на реакционную интеллигенцию. Сейчас нет смысла ставить спектакль как политический памфлет, потому что через семьдесят лет пьеса не бьет как памфлет. Но, повернувшись новым ракурсом, пьеса затрагивает более глубокие пласты, чем в 1905-м! Реакционная интеллигенция тогда была налицо! Сегодня отличить мнимого интеллигента от подлинного — гораздо сложнее! Проблема стала глубже! И методы разоблачения должны быть тоньше! И, если мы нащупаем единый ансамблевый способ существования, надеюсь, спектакль должен срезать такой болевой пласт времени, который объемнее понятия актуальность.

Борисов. Простите, Георгий Александрович, что я задаю так много вопросов, но уж коли у нас пошел такой разговор, я хочу разобраться. Мне кажется все же, что персонажи пьесы — интеллигенты! Только они в силу обстоятельств занимаются совсем не тем, к чему призваны! Ну, разве Суслов бездуховен? Ему изменяет жена. Весь спектакль он всеми средствами пытается каким-то образом завоевать Юлию. Суслов искренне страдает? Искренне! Негативное в нем во многом от поведения жены! Никому ничего плохо не делая, Суслов хочет семейного уюта! И в этом он духовен!

Тенякова. Духовен в том, что развратил жену?

Борисов. Суслов развратил? Чем? Как?

Тенякова. Да я говорю…

Борисов. Да мало ли что она говорит?!

Тенякова. А кто проводил с ней уроки отношения к жизни? Весь сусловский монолог четвертого акта она знает наизусть! Тоже мне — учитель философии!

Борисов. И что дали эти уроки, если Юлия изменяет?

Тенякова. Изменяю! Потому что были желания! Идеалы были! Потому что его философия их убила! Потому что Суслов груб, как извозчик! Изменяю, потому что мне хуже с ним, чем ему со мной!

Борисов. Да, я груб, когда мне изменяют! Потому хочу семейного счастья! Нормальной, любимой жены! А на несчастье попалась развратная, еще с шестого класса, когда на нее смотрели масляными глазами!

(«В жанровое многоголосье актерских решений „партия“ инженера Суслова вносила пронзительную драматическую ноту, — отмечала Нина Рабинянц в статье „Горьковские спектакли Г. А. Товстоногова“. — О. И. Борисов играл человека внешне непроницаемого, но испепеленного безверием и недоброжелательностью. Человека злобного ума с острым презрительным взглядом, для которого любое проявление гражданских чувств, духовности — кривлянье и ложь. Его, идеолога обывательщины, разнимало от холодной ярости, когда, изменив обычной сдержанности, он декларировал истерически — человек исчерпывается стремлением „пить, есть и иметь женщину“! Но опустошенный циник Суслов Борисова жил в состоянии внутренней пытки, наказанный любовью к собственной жене, которой внушал омерзение. В отличие от Басова и других утробного благополучия ему не было дано».)

Товстоногов. Вы сейчас говорите о субъективной правде персонажа. В этом вопросе у нас спора не получится! Но вы начали с того, что Суслов — интеллигент. Не могу согласиться! Страдания, пусть даже искренние, по поводу измены жены, ничего общего не имеют с духовным богатством русского человека! И правильно вспомнила Наташа знаменитый сусловский монолог в четвертом акте! Это же просто проповедь обывательщины!

Борисов. Ну, это же слова! Я могу говорить одно, думать другое! К тому же Суслов потом оправдывается, что немного переборщил!

Товстоногов. Это не слова, Олег, это позиция! Когда Горький довел Суслова до предела, то заставил его выложить свою программу! Но мы-то с вами за высокие цели в жизни, а не за обывательское счастье? А то, что Суслов любит искренне, я не спорю! Как раз неистребимая любовь к женщине и очеловечивает его!..

…Не скрою, меня огорчает, что возникают сомнения в исходных позициях. Если бы в «Мещанах» мы с самого начала не договорились: не цепляться за ремарки, искать живой, освобожденный от штампованных представлений ход к раскрытию темы пьесы, — то спектакль не получился бы.

(В финале «Дачников» у Борисова был потрясающий монолог — очень пророческий и циничный. Он говорил от лица русского обывателя, мещанина, насмехаясь и глумясь над любой общественной деятельностью, над «россказнями, призывами и идеями», ненавидя эти слова, по определению Анатолия Смелянского, «физически, акустически». Как-то даже рисовал, выжигал в воздухе руками революционные плакаты и лозунги. Это и тогда было страшно, во времена «застоя», и было бы страшно теперь. «Дайте нам просто хорошо поесть, отдохнуть… и вообще оставьте, наконец, в покое!» — говорил инженер Суслов от имени своего сословия, и это вдруг становилось народным воплем, вырвавшимся из самого сердца, национальной идеей на все времена.)

Борисов. Но этот разговор необходим, Георгий Александрович.