Олег Борисов

В фильме есть сцена, когда к Федору Михайловичу приходит молодая особа, в будущем его жена, Анна Григорьевна Сниткина, наниматься стенографисткой. Их встреча происходит после двух тяжелейших эпилептических припадков, перенесенных накануне Достоевским. Как играть, не зная, что такое припадок, не ощутив собственным нутром это состояние? «У Бахтина и Долинина, — вспоминал Борисов о том, как готовился к работе в этом фильме, — я вычитал: был он скован, закрыт, раздражителен и не умел скрыть этого. На многих фотографиях и портретах выглядит мрачным, замкнутым, хотя в жизни был удивительно общительным и незащищенным. Во всем нужно было до конца разобраться. Представить себе, как жил, по какому коридору ходил, что составляло его быт. Предметы, окружавшие его, часто переходят в художественную метафору. Раздался звон колокольчика — и у Раскольникова зазвенел точно такой же. Решительно на каждую деталь нужно обратить внимание — тогда характер получится подлинным, правдивым, а не в угоду тем, в чьем сознании устоялся некий образ „гения со странностями“».

Но «книжных» открытий мало. Изо дня в день Борисов ходил дорогой Достоевского. В слякоть, дождь, пургу — по петербургским улочкам, переулкам, дворикам, чтобы маршрут вошел в его шаг до «физического ощущения, до автоматизма». Бывал на Шестилавочной, в доме Раскольникова, там, где жила Настасья Филипповна. Атмосфера тех мест еще не ушла.

Олег Иванович завел специальный дневник, записывал в него все, связанное с прочитанным, с каждой репетицией. В этой рабочей тетради Борисов фиксировал свое, как он говорил, «медленное, противоречивое приближение к Достоевскому». Иногда ему казалось: вот оно — понял! На репетициях же снова и снова убеждался: нет, душу не пронзило. «Понять — понял, — размышлял он, — но как-то рационально, умозрительно, логически. А нутром, физически — нет. Ведь пропущенное через себя еще должно быть направлено на партнера. И снова — тупик, отчаяние. И я садился за стол, записывал, пытался ухватить ускользающую нить».

В октябре отправились на съемки в Карловы Вары. Алла поехала с Олегом. Его статус народного артиста СССР позволял ездить на съемки и гастроли театра с женой. В дороге Борисов узнал любопытные подробности об идее, под которую «запустили» фильм Зархи: «Достоевский — предтеча революционных интеллигентов». «Даже рука, — говорил Олег Иванович, — не поднимается такое писать. Толстой был „зеркалом русской революции“, и Федора Михайловича туда же… Естественно, от нас эта „идея“ скрывалась. Зархи доказывал в ЦК, что Раскольников правильно порешил бабусю — она занималась накопительством, и автор ее за это наказывает. При этом путал бабуленьку из „Игрока“ со старухой из „Преступления и наказания“».

Во время съемки Зархи попросил Борисова два раза подпрыгнуть на одной ноге.

— Зачем? — спросил Борисов.

— Если не понравится — вырежем! — ответил Зархи.

— Стоп! Могу ли я узнать, Александр Григорьевич, о чем играем сцену?

Он после некоторого замешательства начал пересказывать сюжет:

— Раздается звоночек. Робкий такой. Приходит к Достоевскому Анечка Сниткина. Он идет открывать и, радостный, подпрыгивает.

— Александр Григорьевич, вы меня не поняли, — сказал Борисов. — Сцена о чем? Сценарий я читал.

Снова пауза, во время которой Зархи, по словам Борисова, «надувается»:

— Я же говорю, раздается звоночек. Робкий такой…

«Я, — рассказывал Олег Иванович, — не дослушиваю и спокойно объявляю, что ухожу с картины: „Я с вами не о концепции спорю — ее у вас нет, — а об элементарных профессиональных вещах. Я не знаю, что я играю, что я делаю. Для подпрыгиваний у меня нет оснований“. Резко хватает меня за руку: „Умоляю, не погубите! Я стар, и будет большая беда, если вы уйдете“. Стараюсь выдернуть руку, а он — на колени. Я, конечно, этого не ожидал. Руку не отпускает. Плачет: „Я с колен не встану, пока вы не дадите мне слово, что завтра будете сниматься!“ — „Хорошо, я буду сниматься, только отпустите руку“».

Вечером в номер к Борисовым (шикарный, надо сказать, отель, номер люкс, Александр Григорьевич, Герой Социалистического Труда, все умел устраивать по высшему разряду) пришел второй режиссер Олег Григорович. Рассказал, как Зархи после сцены с Олегом отвел его в сторону и, смеясь, ужасно довольный, поделился:

— Я все уладил! Вы же видели!.. Борисов будет сниматься! Это я специально припадок разыграл.

— Знаю, — холодно ответил ему Григорович, — только не понимаю, что вам за радость так унижаться?

— Разве это унижение? Для меня это — раз плюнуть! Если б вы знали, мой милый, сколько раз в жизни мне приходилось на колени вставать! На каждой картине!

Еще в Москве Григорович, интеллигентный, начитанный человек, придумал, что снимать Борисова в рулеточных сценах надо со спины. «Наплывы» в Рулетенбурге возникают на протяжении всего фильма, но лица игрока нет! Затылок, плечо, руки… Зархи на это еле уговорили. Он все время возмущался: «А как же глаза? Я должен их видеть — неспокойные, красные!» Григорович объяснил ему, что если уж этот прием выбрали, то надо его и держаться.