Олег Борисов

Над «Человеком в футляре», экспериментальным, синтетическим по форме «театральным действом», соединившим, по режиссерскому замыслу, пластические монологи-образы (лирическая сторона чеховских героев), исполняемые артистом балета, с талантом грандиозного драматического актера, с Олегом Ивановичем и Юрой работал Эдуард Кочергин. «Этот интересный и неожиданный тогда для многих сценический эксперимент, — говорит Кочергин, — хронологически совпал с происходящим в стране новым витком пошлости — построением коммунистического капитализма. Герои чеховских рассказов в исполнении Олега Ивановича были русскими дон-кихотами, борющимися с надвигающимся омерзением, со вседозволенностью, с отсутствием совести, борющимися за пускай маленькое, но собственное достоинство».

«Олег Иванович, — делится своими наблюдениями Маргарита Литвин, — всегда смотрел на Юру снизу вверх. Он считал, что Юра — олицетворение всего духовного, всего эстетического, он ему верил, он его слушал, он смотрел на него, как на бога, как на оракула. Он его обожал. Олег Иванович советовался с Юрой по всем вопросам. И все, что говорил Юра, было непререкаемо, совершенно не обсуждалось. Просто — „Юрочка сказал“. И Юра его обожал. Для Юры отец был великий».

Академик Андрей Андреевич Золотов, давний друг семьи Борисовых, называет ее «удивительной»: «Родители, любящие беззаветно и сына талантом одарившие, светлые и строгие в профессии, свободные в жизненном выборе, стойкие в испытаниях трагедиями, прижизненной и посмертной славой». Теперь они покоятся вместе на Новодевичьем кладбище. Отец и сын — навсегда.

Надгробие на могиле Олега Ивановича замечательно сделал Давид Боровский. Оно — своего рода реплика к надгробию Антона Павловича Чехова. Так не просто придумал Боровский. Так захотел Юра. «И подумалось, — говорит режиссер Лев Додин, — что он сам был во многом чеховским человеком. Вечно неудовлетворенным жизнью. Неудовлетворенным не потому, как сейчас принято думать, что жизнь не удалась или человек не способен сделать так, чтобы она удалась. А неудовлетворенный, потому что он очень многого хотел, жаждал. Ну, я даже сказал бы, используя более старинное и более подходящее к Юре слово, алкал от жизни. Он, мне кажется, хотел от жизни того, что она не может дать не только в силу сиюминутного, сиюминутных текущих моментов, но, может быть, и вообще в принципе дать не может, потому что он хотел непрестанного духовного совершенства, он хотел и жаждал гармонии и жизни в высотах духа. Я прошу прощения за высокий слог, но это действительно так. Может быть, поэтому ему было так трудно найти себя в какой-нибудь конкретной профессии. Потому что жизнь в области духа, в области культуры была для него не актом профессионального самоутверждения, а просто способом жизни, дыхания жизни. Пока был жив великий Олег, Юра как бы долго находился в его тени и казался иногда даже достаточно не самостоятельным, а когда Олега не стало, то оказалось, что вот в тени этой великой актерской фигуры созрело удивительно тонкое, хрупкое и абсолютно самостоятельное, художественное и человеческое — личность. Личность, которая способна найти в этой жизни что-то самое главное, что-то важное для себя. Личность, которая полна любви. Все, наверное, начиналось с любви и почтения к папе и к маме. Тоже сегодня достаточно редкое явление. А когда папы не стало, оказалось, что огромен запас любви к близким, к друзьям, к кумирам. Он о них писал, снимал фильмы, и каждое его слово, которое он написал, сказал или выразил в кадре, наполнено любовью и нежностью».

Как-то, в самые тяжелые дни, после ухода Юры, Алла Романовна произнесла в присутствии Андрея Андреевича Золотова горькую фразу: «Вот была семья, и семьи нет». Было понятным ее состояние, но Золотов сказал ей тогда, что все-таки семья есть. Она существует в истории культуры, она существует в сегодняшнем дне.

«Чем особенно замечателен Юра? Он был исключительно образован в разных областях искусства, — говорит Андрей Андреевич. — Режиссер, литератор, музыкант, редкостно одаренная художественная натура, тонкий и деятельный человек искусства, преданный истаивающему идеалу совершенства, — Юрий Борисов, с которым легко было говорить и о музыке, и о театре, и о кинематографе, внес, я полагаю, свой вклад и в искусство балетного театра: его постановка „Золушки“ в качестве режиссера очень сильная работа… Не предсказываю, как долго она задержится в репертуаре Большого театра. Но в чем-то она символическая — это погружение Прокофьева, ставшего сценическим персонажем, в земной шар. Сейчас уже кажется, что это и погружение самого Юры в земной шар. Исчезновение из этой жизни».

Глава двадцать четвертая Дом и семья были его крепостью