Олег Борисов

Ему было трудно просить — он всю жизнь никогда и ни у кого не просил. Не ходил никуда, не унижался. Он умышленно не входил ни в какую элиту, хотя был ее частью. Ему это было дико скучно. Он шел домой и читал, переписывал роли, писал дневник, слушал музыку, у него была совершенно другая жизнь. И лестницу, про которую говорил Луспекаев, не вылизывал. И, конечно же, был нелюбимым в той среде.

Так и прожил в таком отторжении. Виктор Мережко в «Кинопанораме» сказал Олегу Ивановичу: «Какая-то любопытная закономерность. Когда называешь звезд кино — а ты, на мой взгляд, к ним относишься, — ты в этот перечень странным образом никогда не попадал… Для меня это загадка. Когда говоришь Борисов. Господи, Борисов, забыли…» — «Не попадаю, — ответил Борисов. — Конечно. Я вообще никуда не попадаю. Вот это и есть незаметный человек в толпе. Это так хорошо. Или в толпе или на даче. Вот тут на грядках. Чудесно».

У нас всегда воспринимали чеховского «человека» в футляре со знаком «минус»: замкнутый, закрытый, в длинном пальто, в калошах, с зонтиком, в черных очках. Для Борисова этот персонаж был со знаком «плюс», с философским посылом: чтобы завоевать свой «футляр», нужно очень много прожить, нужно иметь право войти в этот свой «футляр», иметь возможность задернуть шторы и думать, жить…

Борисовы жили друг другом, бедами и радостями каждого.

Он был удивительным отцом. В каком смысле? Если Юра вдруг, как он сам говорил, «вытворял что-то чудовищное, совершенно несообразное каким-то там нормативным представлениям о дисциплине», Олег Иванович только и мог — молчать и от молчания этого у сына наступало оцепенение от понимания своего поступка. Или отец говорил: «Ну, делай, как знаешь», и это для Юры было самым большим порицанием, которое он только мог услышать. «И это, — вспоминал Юрий Борисов, — было страшнее, нежели ремень, которого я так и не узнал». Принцип был у Олега Ивановича: пороть, сечь недопустимо. Как потом требовать от них деликатности и ждать, что придут на твою могилку?

«Вместе мы прожили 40 лет — легко, счастливо, — говорит Алла Романовна. — День нашей свадьбы — 3 февраля — стал для нас главным праздником. Мы всегда отмечали его только дома, как, впрочем, и вообще все семейные торжества. Мои „фирменные“ праздничные блюда всегда менялись, хотя Олег был скромен и неприхотлив в еде: ему нравилось все, что я готовила. И когда дома бывали застолья, он больше общался с друзьями, чем закусывал — все наутро пробовал. Он не придавал большого значения одежде и вещам. Для него надеть костюм с галстуком было проблемой. „Я же не Актер Актерыч“, — ворчал он. Любил свитера, джинсы, куртки. А смокингом обзавелся, когда надо было ехать во Францию на Каннский фестиваль с фильмом Павла Лунгина „Луна-парк“». Он был человеком серьезным, подлинным, настоящим, без актерской показухи. Любимым блюдом Олег всегда называл любое, приготовленное Аллой. И разносолы, и обыкновенные спагетти с грибным соусом.

За всю жизнь накопилась страшная усталость. Именно она — основное объяснение раннего, в общем-то, удивившего всех, кроме близких, ухода Олега Борисова — в шестидесятилетнем возрасте — на пенсию. «На протяжении многих лет мне, — объяснял Олег Иванович этот шаг, — при подходе к этому временному рубежу, критическому, официальному пенсионному, хотелось сказать: а вот я уйду, а вот я буду честен — и перед собой, и перед труппой, где я работаю, я не буду занимать место, чтобы не было разговоров, вот он старый, сидит там… Не хочу, чтобы молодые шептали мне вслед, что я сижу в театре, отнимая их кусок хлеба. Независимым стал. И это радовало. Через силу я могу работать, но не хочу… Я всегда был одним из дисциплинированных артистов во всех труппах, где я работал, но наступил такой момент, когда не очень, признаюсь, хотелось каждый день репетировать: в театре ведь нужен постоянный тренинг. А организм был уже такой изношенный…» Измотали его каждодневный адский труд и многолетняя болезнь.

«Биография моя кажется людям, которые не знают меня, — благополучной, — говорил Олег Иванович. — А что не благополучно? Все благополучно. Учился в Школе-студии Художественного театра, пригласили в Театр Леси Украинки, 13 лет проработал там, потом товстоноговский театр: 18 сезонов. Затем переехал в Москву, все звания получил, всякие лауреатства. Ну, все хорошо, да, все благополучно… Но никто ведь не знает, кроме меня и моей жены, с какими это сопряжено сложностями, с какими переживаниями, с какими седыми волосами и с каким трудом все это давалось. А так, внешне, все вроде давалось легко. Да и сам ты — забываешь плохое. И вроде и сам думаешь: да чего? Все нормально, все хорошо, пройден путь. Путь-то пройден? Надо относиться к этому нормально, не обманывать себя».