Олег Борисов

К тому времени в дирижерской оставались Александра Михайловна, первая скрипка Либерман, библиотекарь, два или три музыканта из оркестра (я узнал виолончелиста, который играл соло), Андрей Андреевич и я с Юрой. Евгений Александрович сидел в высоком кресле и, казалось, был еще погружен в партитуру, курил папироску, положив ногу на ногу — так, что правый „воландовский“ носок казался еще острей. Воспользовавшись паузой, Либерман на ушко спросил меня: ну, как вам? Мравинский этот вопрос услышал и как будто немного вытянулся в кресле. Я восторженно развел руками, не находя слов. Либерман понял мой жест, улыбнулся, и воцарилось молчание. Прервал его сам Мравинский, посетовав, что снег, снежные хлопья в концерте получились какие-то раскисшие, ватные, а ему хотелось хрустящих, чтоб разлетелись по залу как „стеклышки из андерсеновской сказочки“. (Мравинский, конечно, имел в виду начало „Снежной королевы“, когда зеркало, сделанное злым троллем, полетело с неба на землю и разбилось вдребезги.) Никто не посмел оспорить эту жутковатую аллегорию, и в дирижерской снова воцарилось молчание. Наконец маэстро бросил испытующий взгляд на меня. Я аж съежился на стуле, потому что вслед за ним и все присутствующие перевели на меня взгляды — я понял, что нужно что-то сказать. А сказал я то, о чем подумал еще во время концерта, — что больше никогда не пойду в балетный театр на „Щелкунчика“. Мравинскому это понравилось. Он что-то шепнул виолончели и, довольный, потер руки: „Так, так… Очень хорошо. Очень хорошо…“ Тут мне бы остановиться, но я решил сказать все: „Евгений Александрович, у Шекспира в ‘Короле Лире’ есть такая сцена — ‘Король спит. Играет тихая музыка’. Так вот, когда Маша осталась одна в темной комнате, мне почему-то показалось…“ Я не закончил, потому что увидел вытянувшееся лицо Мравинского. Его брови поднялись так грозно, словно я взял в концерте фальшивую ноту. Он очень корректно мне возразил: „По-моему, сравнение с Шекспиром здесь неправомерно. Нет, пожалуй, нет… Чайковский в ‘Щелкунчике’ — это что-то совсем другое“ — и покачал головой. Я понял, что не то чтобы сел в лужу, но впечатление от вечера себе подпортил. Все снисходительно улыбнулись, он продолжал курить, а я про себя подумал: ну, не может быть у меня все гладко, обязательно какой-нибудь ляпсус… Вскоре кто-то заметил что пора расходиться, ведь завтра снова концерт. Евгений Александрович согласился, поднялся нам навстречу, всем пожал руки, а мне добавил: „Вот к Шостаковичу это сравнение подошло бы. У него даже специальная музыка к ‘Лиру’ есть. И чудная! А к Чайковскому — нет, навряд ли… Но все равно за добрые слова — спасибо!“ И очень приветливо, словно расстаемся ненадолго, положил руку на мое плечо. Ее отпечаток я до сих пор на себе чувствую.

Вечером нам позвонил Андрей Андреевич, громко смеясь в трубку. Оказывается, Мравинский меня не за того принял. Когда все вышли из артистической, он подошел к Золотову и похвастался: „Видите, Андрей Андреевич, какой у меня новый гэбэшник. Образованный!“ Ему в тот день должны были представить нового „стукача“ для будущих гастролей в Австрию, и он что-то напутал. Евгений Александрович передал мне свои извинения и все-таки утверждал, что у Гарина в телевизоре было другое лицо. А мое в артистической ему показалось подозрительным. Действительно, в „Гарине“ у меня борода, да и много уже времени прошло, как показали фильм, но главное в другом — меня все время путают, до сих пор. Вот, говорят, идет Олег Анофриев! Что ж тут поделаешь?.. Андрей Андреевич еще долго смеялся…»

Андрей Андреевич был поражен однажды глубиной ответа Олега Ивановича на вопрос: «Ваше любимое музыкальное произведение?» — «То, которое сейчас играет Мравинский». «Так сказать о Мравинском, как Олег Борисов, — говорит Андрей Золотов, — значит на века подтвердить сложную истину: один большой художник способен поднять другого на такую высоту, которая приближает к духовному совершенству, к истине искусства».

С Мравинского, можно сказать, — не с этого концерта, гораздо раньше, — началась серьезная любовь Юры к музыке. Однажды Олег и Юра пошли в филармонию. Был вечер устных рассказов Андроникова. Как вспоминал Олег Иванович, Юра меньше слушал рассказы, а все разглядывал колонны, бархат, вообще зал. В антракте отец с сыном забрели в небольшой музей, находившийся наверху, за органом. «Моему сыну, — рассказывал Олег Иванович, — обрадовалась старенькая библиотекарша и стала ему рассказывать о зале Дворянского собрания. Разглядывали старые афиши. Неожиданно мой сын попросил разрешения прийти сюда еще раз, но чтобы была музыка. Спросил у библиотекарши, можно ли купить билет на завтрашний концерт. Она сказала, что на завтрашний — никак нельзя, потому что играет Мравинский. Юра не знал, кто это. „Зевс! — коротко пояснила библиотекарша. — Он уже две недели репетирует. Будет играть ‘Франческу’ и ‘Аполлона’.“»