Олег Борисов

«Это был такой странный, но завораживающий полутеатр, — вспоминает Владимир Малков. — Вот нет ничего: ни музыки, ни шумов, ни иных средств выразительности, которыми бы актера можно было „прикрыть“, поддержать. Только огромный мир, где-то там, за микрофоном, и актер, один на один с „Бесами“. У Олега Ивановича были любимые персонажи среди героев „Бесов“, хотя в жизни он таких, наверное, не любил. Мы никогда не говорили об этом, но мне порой казалось, что под персонажей Достоевского он подставлял иногда каких-то конкретных людей. Не „плюсовал“, не шаржировал героев, но чувствовалось, что его отношение к ним было очень конкретным. Мне казалось, он будто говорил себе: „Дай-ка я обо всем том, что знаю, что было со мной, что сейчас происходит, выскажусь“. В „Бесах“ он высказался. И, может быть, освободился…

Запись „Бесов“ оказалась очень тяжкой. Это было дико трудно — и морально, и даже просто физически. Я, режиссер, после записи сбрасывал пару килограммов, что уж говорить об Олеге Ивановиче. А он все-таки уже тогда был болен. Я видел, как даже милиционеры в нашем доме звукозаписи провожали его сочувственным взглядом. Говорили с ним как-то особенно деликатно, видели, что нездоров. Я помню его усталое лицо за стеклом машины, которая после смены увозила его в Ильинку… И одновременно эти записи были счастьем безумным».

Академик Андрей Андреевич Золотов рассказывал о том, как великий русский дирижер Евгений Мравинский влюбился в Борисова по фильму «Крах инженера Гарина». «Знаете, что это за человек? Познакомьте меня с ним!» — попросил Мравинский Золотова. Знакомство состоялось и довольно весело описано Олегом Ивановичем в дневнике.

В конце февраля 1977 года Олег Иванович был в Большом зале филармонии на концерте Мравинского. С билетами — просто так достать их было невозможно — помогли жена Мравинского Александра Михайловна и специально прилетевший на концерт из Москвы Андрей Андреевич. Александра Михайловна сказала Олегу Ивановичу, что Евгений Александрович любит смотреть его фильмы и вообще внимательно следит за творчеством Борисова. «Спасибо ему, — пишет Борисов, — это всегда приятно слышать, а от него — приятней во сто крат!» И продолжает:

«„Щелкун“ потряс меня — трагичный, небалетный! Как он дирижировал боем мышей! Мне вспомнилось пушкинское: „жизни мышья беготня…“ А тот эпизод, который в программе был обозначен: „Маша одна в темной гостиной. Лунный свет“, произвел впечатление громадного снежного кома, который медленно накатывался на тебя.

После „снежных хлопьев“ Мравинский сделал паузу. На этот раз не было чахоточного ленинградского покашливания — гробовая тишина. Он восседал на высоком контрабасовом стуле. Поставил правую ногу на обыкновенный стул, обитый красным филармоническим бархатом и специально приготовленный около пюпитра. Видимо, этим он давал понять, что сегодня программа для него не самая сложная и он может себе позволить сидеть посвободней. (И в самом деле, в программе концерта — балетная музыка, но только в ней не было ничего балетного; ничего, кроме названия.) На стул, который стоял по левую сторону от пюпитра, шикарным жестом был положен переплетенный том с уже отыгранными номерами — как я потом узнал, партитура первого акта балета. Его точеная нога с вытянутым как стрела носком напоминала мне ногу Воланда — что-то демоническое в ней было!

Он медленно протер очки, и началось знаменитое Адажио.

Я почувствовал себя Лиром, безумным Лиром, пробуждающимся под звуки его музыки. А еще я думал о том, что этот балет П. И. мне больше не захочется смотреть в театре — не захочется видеть пачки, батманы, падающие на пол „снежинки“. Достать бы потом запись и слушать дома.

В какой-то момент Мравинский поднялся со стула, вытянулся во весь свой гигантский рост, сжал левую руку в кулак, поднял ее над оркестром, грозно посмотрел на трубы — и они грянули!.. Захотелось куда-то зарыться. Все привыкли к его экономным, скупым жестам: незаметному подъему бровей, холодноватой полуулыбке — нет, даже четверть улыбке, от которой мурашки бежали по телу. Все эти движения были собраны в тончайшую микросхему, и вдруг — такой выплеск, такая кульминация! Для Маши, судя по обозначению в программе, — это конец сна, всех видений, а для слушателя — конец света, не меньше.

После концерта вся приглашенная публика — потрясенная — стояла около его артистической, выстроившись в цепочку. Чтобы как-то выразить благодарность. Он принимал поздравления, сидя — уставший, но, судя по обрывкам фраз, долетавших до меня, концертом довольный. К нам с Юрой подбежал Андрей Андреевич и сказал, что нужно подождать, пока схлынет толпа и можно будет пройти в артистическую. Там соберутся самые приближенные, нас тоже ждут. Я засомневался: это как-то неудобно, мы не знакомы, лучше в другой раз, но Андрей Андреевич, резко потянув за рукав, начал настаивать: вот и хорошо, я вас и познакомлю. Юра тоже хотел, ну мы и пошли.