Олег Борисов

— Если вдуматься, парадокс лишь на первый взгляд. Что ж, есть Пушкин и Чехов, Бродский и Булгаков — проживем?

— Обязаны!

— Ну, Олег, счастливых гастролей в Израиле. В успехе я не сомневаюсь, только бы наш зритель очнулся от сонной одури и не пропустил момент. Я надеюсь, что он еще способен отличить сокола от цапли, как говаривал принц Гамлет.

На вечере памяти Олега Борисова по случаю семидесятилетия артиста Михаил Козаков хотел прочитать специально подготовленное им стихотворение Иосифа Бродского, творчество которого он прекрасно знал, но в последний момент по причинам, которые сам не смог объяснить («Наитие…»), прочитал другое — «Одиссей Телемаку» («Лишь боги знают, свидимся ли снова…»).

…В Москве Олег Борисов увлекся чтецкими программами. Выступал в самых разных аудиториях. Один сольный концерт у него был в зале Чайковского. Юра рассказывал, что впервые увидел тогда отца «в состоянии дикого волнения, его почти трясло». Читал Пушкина, Тютчева, Бродского.

Отдушиной для Олега Ивановича стали и записи на радио. Там в конце 1980-х годов создали большой литературно-драматический канал «ЛИК» («Литература. Искусство. Культура») с шестичасовым ежедневным вещанием. Борисова пригласили прочитать «Нобелевскую лекцию» Александра Солженицына.

«Соблазняя Олега Ивановича чтением Солженицына, — рассказывает на страницах сборника о Борисове „Отзвучья земного“ руководитель ЛИКа Владимир Малков, — я держал в уме и другую корысть. Было огромное желание поработать с ним над Достоевским — когда-нибудь, может быть, в будущем, — над чем угодно. Ведь тогда Достоевского на радио вообще не читали.

Борисов годился для Солженицына и еще по одной причине. Они мне казались похожи. Нобелевская речь на первый взгляд, то есть „по словам“, довольно сдержанна, даже чопорна, но внутренне — очень эмоциональна. А в Борисове именно это было. Все-таки солженицынская речь — это документ, не стихотворение, не рассказ, который надо „проживать“. Рядом с нею, в рамках нашего канала, должно было звучать как раз художественное слово. Хотелось, чтобы речь от всего этого отличалась. Чтобы было ясно — не зря сказано, и веско.

Наш первый разговор с Олегом Ивановичем (если это можно назвать разговором) был очень странным. По-моему, он длился секунд десять. Мне так показалось. Многие надо мной подсмеивались, когда я собрался ему звонить. Были уверены, что не согласится. „Он такой сложный, говорят, человек… А текст Солженицына — это же так мало по объему. Неловко, честное слово“. Но у меня почему-то была уверенность, что, если я произнесу пароль — Солженицын, Дом звукозаписи на Качалова, литературно-драматическое вещание, — он не откажется.

„Олег Иванович, нет ли у вас желания… Солженицын… Нобелевская лекция“. Он только спросил, когда и где. И мы встретились. Писали, помню, один вариант. Обычно мы работали кропотливо, какие-то куски переписывали, репетировали перед записью. Но тут был один вариант. И другого не потребовалось. Когда Борисов зашел в аппаратную, я понял, что он совершенно готов к записи. Он только поинтересовался, в каком контексте будет звучать эта речь. Я объяснил, что она вклинивается в большой разговор о Солженицыне: тут и судьба, и творчество, и „Матренин двор“… И попросил Олега Ивановича читать не слишком отстраненно, но и не играть.

Он читал как с листа. В высшей степени свободно, естественно. Но я-то потом, после записи, увидел, что текст был отработан до запятой — расписан, как ноты!

Запись получилась напряженно-прекрасной, от Олега Ивановича исходила очень мощная энергетическая волна. Борисов, конечно, умел воздействовать на людей. Мне признавались в этом и наши сценаристы, и редакторы, и техники. Все подбирались в его присутствии.

…После записи Солженицына нам жалко было расставаться. Так неожиданно быстро все произошло и кончилось. И что — и всё? Спасибо — до свиданья? О. И. задержался, мы еще побродили по нашему роскошному „сталинскому“ фойе. Он был немногословен. Я — тоже, хотя и боялся упустить момент. Потом полуспросил: „Надо бы еще встретиться… Все-таки такая литература повалила… Над чем бы вы хотели поработать?“ И вдруг он сказал: „Мережковский“.

Это было очень странно. Только-только стали выходить его первые книги, журнальные публикации, еще без комментариев. Но с образом поклонника Мережковского Олег Иванович у меня никак не вязался. „А что — Мережковского?“ — „‘Христос и Антихрист’. Я уже видел вроде бы книги“, — сказал он и улыбнулся».

Спустя время последовали запись «Христоса и Антихриста» и длительная трудоемкая работа над «Бесами» Достоевского, завершившаяся тринадцатью часами (записано ровно в два раза больше) эфирной эпопеи под названием «Олег Борисов читает „Бесов“ Достоевского». «Бесы» были включены в план фондовой записи, что означало хранение на века. Сохранено ли?..