Олег Борисов

«В 1986 году я увидел „Кроткую“ Льва Додина во МХАТе, — писал Михаил Козаков. — Как бы и не во МХАТе. Спектакль за два года до этого был показан в Москве на гастролях БДТ (москвичи тогда штурмовали Малый театр, на сцене которого шла ленинградская „Кроткая“. — А. Г.). Но ставил его опять же не глава БДТ Товстоногов, а Лев Додин — с Борисовым и Шестаковой в главных ролях. Шестакова — жена Додина, тоже не актриса Товстоногова. Я тогда на спектакль не попал, а только слышал самые восторженные отзывы: „Единственное, что стоит смотреть у Товстоногова“. Я как-то раз видел спектакль „Амадей“ по Шефферу, который москвичи замечательно принимали, и, каюсь, не пошел отчасти поэтому на „Кроткую“ с Борисовым, так как спектакль „Амадей“ мне не слишком понравился. Но когда я увидел „Кроткую“ в филиале МХАТа, перенесенную сюда с Малой сцены БДТ, это превзошло все мои ожидания. Игру Олега Борисова можно, на мой взгляд, определить как игру гениальную, великую игру великого трагического актера наших дней. Мои самые сильные впечатления от игры на сцене — Пол Скоффилд в „Гамлете“ и „Лире“, Оливье в роли Отелло, — впечатление от игры Борисова той же сокрушительной силы.

Я впервые видел режиссуру Льва Додина. Очевидно, правы те, кто считает его сегодня лучшим режиссером нашего театра. Тончайшая, глубокая режиссура безупречного вкуса, разбор, фантазия, образность, умение создать ансамбль, найти единственно верный тон, и так далее, и тому подобное. К тому же он автор и пьес по Достоевскому. Но чудо этого спектакля — Олег Борисов.

Три часа он говорит, говорит, говорит длиннющие монологи повести Достоевского. Монологи трагической, трагикомической личности на грани паранойи: откровенность, переходящая в откровение. Игра Борисова гипнотизирует, она виртуозна технически и исполнена сиюминутного трагизма. Он живет на сцене и на наших глазах, создает Образ. У меня сжалось сердце, текли слезы, а голова при этом отмечала безукоризненность его искусства. Он правдив настолько, что его игру можно фиксировать одним бесконечным крупным планом кинокамеры. При этом не пропадает ни одной буквы, ни одного нюанса и перехода между душевными и интонационными регистрами, часто противоположными друг другу. Он не оставляет за три часа ни одного зазора. Игра его совершенна. Его герой — это герой Достоевского. Нет, временами это сам Достоевский! Он делается на него физически похож, он находит краски чернейшего юмора, он беспощаден к себе и к людям, он вызывает сострадание и отвращение у зрителя к самому себе.

Борисов удивительно пластичен. Он то уродлив, то красив, то Смердяков, то Чаадаев, он — богоборец и христианин одновременно.

Если бы Ленинская премия имела хотя бы первоначальное значение, обладала той силой, что во времена Улановой, Шостаковича, то сегодня ее следовало бы дать Борисову, а потом не давать никому из актеров долго, до следующего подобного свершения в театральном деле. Я помню „Альтовую сонату“ Шостаковича, то впечатление от игры Рихтера и Башмета в Малом зале консерватории. Я испытал двойственное впечатление от этой последней вещи Шостаковича тогда, в Малом зале: полной выпотрошенности и полного восторга перед искусством. Сегодня было то же от Борисова в спектакле Додина.

И еще одно сравнение — Джек Николсон в „Кукушке“ Формана. Так же меня потряс Борисов.

Мы с женой зашли за кулисы, как могли выразили свои чувства Олегу. Он сказал: „Знаешь, актеры обычно говорят: вот жаль, что ты не был на прошлом спектакле, сегодня не то. Врать не буду. Сегодня, Миша, ты видел хороший спектакль. И хорошо, что вы увидели его в период его зрелости“.

Это не просто слияние роли и человека. Человек Борисов, артист Борисов выше роли, это ясно. Он творит Образ — высшее достижение любого художника. Я счастлив, что увидел это сегодня воочию».

Борисов, кстати, очень гордился тем, что Козаков написал о нем статью. Это же не просто критик написал — актер об актере! Плотник о плотнике!

«Приходил на „Кроткую“ Миша Козаков, — записал в дневнике Олег Иванович. — Его поразило, что был обычный, рядовой спектакль. „Как ты потом восстанавливаешься?“ — спрашивает он. „Очень просто… грамм двести водочки… А по такому случаю, что ты пришел, можно и двести пятьдесят…“ — „А знаешь, что ты воплощение самого Достоевского? Это никому еще не удавалось…“ Через несколько дней появилась его статья — наверное, самое неожиданное из того, что о себе читал. Его ведь никто не просил так написать, никто не заказывал…

А еще на „Кроткую“ приходил Давид Боровский. Но он — без высокопарностей. Давид молчал, и я по его глазам все понял».