Олег Борисов

Ефремов, надо сказать, никогда не поддерживал тех, в чей талант он не верил, заставлял себя, по словам Додина, «видеть и понимать безусловную талантливость другого». Олегу Николаевичу, например, не была близка работа Юрия Петровича Любимова, но он всегда яростно защищал его и ни при каких обстоятельствах не сказал о коллеге и его спектаклях ни одного дурного слова.

«Думаю, — говорит Лев Додин, — что сделанное мною во МХАТе тоже не было близко Олегу Николаевичу. Все мистические мотивы „Головлевых“ (поставленный Додиным в Художественном театре спектакль „Господа Головлевы“ с Иннокентием Смоктуновским шел с 1984 по 1987 год. — А. Г.) не находили в нем отклика, а метафизика Достоевского в „Кроткой“ вообще была ему глубоко чужда».

«Коронный номер», о котором упоминает Смелянский, родился в процессе репетиций. Додин как-то сказал Борисову: «Там часы висят на стене, и они мешают тебе, ты не можешь собрать мысли, а часы делают тик-так, тик-так…» «Вот мы репетируем, — вспоминал Олег Иванович, — а режиссер костяшками пальцев об стол изображает ритмичное „тиканье“. И родилось, что я взлетел на шкаф и остановил часы… Потом мы это закрепили, и каждый раз я взлетал на шкаф и останавливал часы, потому что не мог слышать этого метронома! Я был так „направлен“, что родилось действие. Оно бессознательно родилось, но, как сказать, может быть, и сознательно, потому что психика была настолько обострена, и все нервы, и душа была оголена, что мне подсказали ноги мои, что надо взлететь и остановить часы. Ну, вскочил; а спроси меня, как я вскочил, какая нога первая на стул ступила, — я этого не знаю! Потом я стал задумываться и однажды чуть не свалился, потому что такие вещи решает психика вместе с организмом: правая нога на стул, левая — на стол, там у секретера открыта дверца — туда, а потом вскарабкался на шкаф и уже только там очнулся. А Додин кричит: „Гениально!“ Это родилось. Но к тому сначала надо было „газ подвести“ (яму выкопать, чтобы зимой не замерзало, трубу отводную проложить, грунтом закрыть), а потом — обо всем забыть».

Борисов остановил часы в пространстве, время в котором и без того было остановлено. В своем загородном доме Олег Иванович никогда не останавливал старинных настенных часов. Ему доставляло удовольствие засыпать под их бой.

Можно предположить, что Ефремову не нужна была «нота Достоевского» в Художественном театре. «И произнес Ефремов, — рассказывает Смелянский, — это редко с ним бывало, — ну такой штамп, пластиночку, когда нечего сказать: и вообще, процесса живого нет. Ну, надо было услышать в этой мертвой тишине реплику Борисова — эту колющую, убивающую, раздражающую его интонацию, вежливо вопрошающую: „Какого процесса?..“ Вот так он тогда, наверное, осадил Товстоногова, когда они с Додиным сдавали ту „Кроткую“… Ефремов понял, что переборщил, как-то успокоился, примирительно сказал: нет, конечно, играйте, конечно…

Они стали играть „Кроткую“, да не просто играть, — спектакль стал событием актерской Москвы, русского театра, профессиональным событием, поскольку пришли все наши выдающиеся режиссеры, появился Питер Брук, который тогда был в Москве, появился Миша Козаков, а когда Михаил Михайлович появлялся, это знак: что-то случилось в этом театре. И не просто в восторг пришел, а оформил свой восторг в слова, написал статью поразительную, где не просто воспел Борисова, а определил тот уровень, на который Борисов поднимал русское актерство. А ведь он мечтал в дневнике, что в этой роли, вообще в Достоевском надо остаться наедине со своим дыханием».

Питер Брук приезжал в Москву в мае 1988 года по приглашению Союза театральных деятелей читать лекции. После просмотра «Кроткой» говорил о Борисове замечательные слова. Сказал, в частности, что артист на его глазах предстал «пружиной»: то олицетворял собой необыкновенную широту, то сжимался до размеров паука. «Хорошее сравнение, — записал Олег Иванович. — Ведь у Достоевского часто встречаются пауки, он угадал. „Я надеюсь, он правильно меня понял, — поспешил оправдаться Брук. — Ведь у древних греков паук ни с чем плохим не ассоциировался“. После этого СТД (так сказать, театральная общественность) делал прием в довольно богатеньком ресторане на Кропоткинской. К моему удивлению, и нас с Аленой позвали. А я хитрый: взял с собой книгу „Пустое пространство“. Теперь там есть красная надпись, сделанная рукой Брука, — что я не просто артист, а еще и „магнификант“».