Олдорандо (СИ)

   Однако, он верил -- верил во власть над себе подобными. Он видел это каждый день. Каждый день приносил ему всё новые свидетельства этой власти. Человек повсеместно угнетал человека, и это было непререкаемой реальностью. Но всё это находилось в области чисто человеческого. И он перестал верить во всё, кроме угнетения человека человеком. Но до той поры, пока эти отношения не выходили из области чисто человеческих, Юли ещё на что-то надеялся. Теперь же он понял, что окончательный перелом в нем произошел, когда он увидел ужасный обряд казни молодого еретика Нааба. Как могли люди позволить, чтобы ненавистный фагор лишил жизни человека, одного из них? Как вообще можно было вырвать горло молодого Нааба, лишив его навсегда речи? Но, может быть, слова Нааба ещё сбудутся? Тогда священники переродятся в процессе самосовершенствования, жизнь людей наполнится смыслом... Каким? Вся эта вера была чушью, как он и думал с самого начала. Умные речи, вкрадчивые священники -- вот это было реальностью жизни. А кем был Акха? Никем. И ничем. Пустотой в пустоте. Да, пустой надеждой в тысячах пустых голов. Ведь власть священников -- это действительность, а Акха -- ничто, только миф, выдумка...

   В шелестящей подземным сквозняком тьме он медленно прошептал роковые слова:

   -- Акха, ты ничто. Я не верю в тебя.

   И ощутил, как встали дыбом его почти отсутствующие волосы от охватившего его страха. Что, если?..

   Но он не умер на месте. Его не поразил божественный гнев, с ним ничего не случилось, он остался жив. Лишь ветер шумел и завывал в воздушных продухах. Акха был бессилен причинить ему вред, и значит, он не существовал. Но это значило... значило...

   Юли вскочил и побежал во мрак подземных галерей -- босой, в одной нижней рубашке. Его пальцы стремительно читали рисунок на стенах. Он бежал, пока хватило сил и пока не заныли стертые кончики пальцев. Затем, тяжело дыша, он повернул назад. Кое в чем он всё-таки разобрался за время этого сумасшедшего бега. Знания уже ничего не значили для него. Они были просто набором бессмысленных слов, которые там, снаружи, не давали никакой силы. Он не желал больше подчиняться другим людям, чтобы что-то получить от них. Он сам хотел власти над себе подобными. Отец Сифанс был прав лишь в одном. Власть была единственным способом что-то изменить в этом мире. О да! Вести за собой других людей, изменять их жизнь, делать её лучше -- в этом был смысл его жизни.

   Когда Юли это понял, буря, бушевавшая в его мозгу, немедленно утихла. Теперь в его голове царила кристальная ясность и мир.

   Он вернулся к своей постели. Завтра же он начнет другую жизнь, он начнет действовать. По крайней мере, повиноваться и дальше этим ничтожным священникам он не будет. Хватит с него глупой покорности!..

   Задремав, он вдруг вздрогнул. Он снова остался один на покрытом снегом склоне холма. Отец покинул его, уведенный фагорами, и он с презрением зашвырнул копьё Алехо в кусты. Он вспомнил резкое движение своей руки, свист летящего копья, которое воткнулось в снег среди голых ветвей зимних зарослей, ощутил острый, как нож, морозный воздух в своих легких.

   Резкое движение во сне отогнало дрему. Юли задумался. Почему он вдруг вспомнил всё это?.. К чему бы это ему пришли на ум эти ничтожные подробности забытой жизни?..

   Поскольку он не обладал способностью к самоанализу, этот вопрос остался без ответа. Юли повернулся на другой бок и заснул.

   На этот раз он спал без сновидений.

* * *

   Утром все ночные переживания показались Юли чушью. Сегодня ему предстоял последний и потому особенно важный допрос Усилка. Один инквизитор мог допрашивать свою жертву не более шести раз, и, если он не добивался результата, жертву передавали палачам. Правила в этом отношении были строгие и старшие отцы-инквизиторы бдительно следили за их соблюдением, как раз затем, чтобы избежать сговора инквизиторов и заключенных. Юли как-то не подумал, что раз за разом вызывая к себе Усилка, он сам переводит его в разряд упорного еретика. Теперь же он не мог даже отказаться от этого допроса, так как закон требовал дать заключенному последний шанс сознаться в преступлениях добровольно. Юли понял, что сам загнал себя в ловушку -- чтобы спасти Усилка от ужасной смерти, он должен был любой ценой вырвать у него признание. Усилк, увы, ни в чем не желал признаваться. Он не реагировал ни на уговоры, ни даже на побои, к которым прибег к отчаяния Юли.

   Сейчас он стоял перед Юли, который восседал в роскошном инквизиторском кресле, искусно вырезанном из цельной глыбы камня, что придавало ему особую значительность и подчеркивало разницу в положении двух мужчин -- допросчика и узника. Юли внешне был спокоен. Усилк, сутулый и оборванный, с согбенными плечами и ввалившимися от голода щеками, стоял с ничего не выражающим лицом.

   -- Мы знаем, что у тебя были сношения с людьми, посягавшими на безопасность Панновала, -- уже в тысячный, наверное, раз повторил Юли. -- Ты обязан сообщить нам их имена. Это всё, что нам надо от тебя. После этого ты будешь волен отправляться куда тебе угодно, даже вернуться домой, в Вакк.