Океан

– Тогда командуй ты, специалист хренов, где собираемся и как. Тогда и будем разговаривать.

– Валите все по своим рабочим местам, я всё сделаю, и Колобова с собой не брать.

– Как и Колобка…, – вырвалось у Маликова.

– Не бестолковься, Костя.

***

Гульц ходил по маленькой комнате, где в окне сквозь грязную занавеску были видны лишь ноги идущих взад-вперед людей. В руках у Гульца был какой-то прибор. В маленькую дверь, матерясь и вытираясь от пыли, влезал Чесноков.

– Ну и место нашёл, конспиратор, блин, и присесть-то негде, грязь одна.

– Морду-то не вороти, а то насидишься ещё. Вас, как котят, разводят. По-моему, дядя Вова, ты забыл нам кое-что рассказать.

– И правильно сделал! А то бы прослушали! Как ты только обнаружил-то всё?

– Кверху каком, рассказывай.

– Васютин – это был главный мафиози города. Рассказал мне это другой мафиози, поменьше.

– А теперь, кто за нами пасёт? И поподробнее, – спокойно сказал Гульц, не отрывая глаз от прибора.

Горел фонарь «летучая мышь». Обсуждение шло долго, и никто не знал, сколько оно ещё продлится, но фраза Чеснокова оказалась последней.

– Еду в Москву к Архипову.

– Стоп, – прервал Гульц, увидев что-то на приборе. – Разбегаемся.

***

За что меня убили?

Может, заблудился в других мирах.

Одиночество – лекарство, мне поможет.

Медленно сквозь стены в комнату вползает страх

И тоска, паскуда, душу гложет.

И не в силах мне ответить вам, как всё это было.

Но я знаю – мне не всё равно.

И имею ль право я задать вопрос:

– За что меня убили?

Не каждому понять дано.

За что разрезана душа частей на десять, или восемь?

Зачем тогда вы не спросили, когда меня убили.

Зачем лишь после похорон сознанья

Мне кто-то задаёт вопросы.

– Бог мой, за что меня убили?

Не каждый человек от боли из глаз слезу уронит

Не знал, что страшно видеть то,

Как заживо тебя хоронят.

Ерохин, обойдя отделение, поговорил в коридоре с больными, которых он хотел видеть, и с теми, что жалобно просили отменить уколы, пресмыкающимся видом показывая как им плохо от них.

– Пока ничего отменить нельзя, курс продолжается, ваше состояние ещё требует применения уколов, – и пошёл дальше.

Пройдя мимо палаты Наумова, он уловил его взгляд, его позу, тот, лёжа, что-то писал. «Что он там пишет всё время?»

Открыв дверь ключом, он вышел из отделения. Дверь кабинета Захатского была не заперта, он зашёл. Хозяин кабинета там был один, пил кофе.

– А где сегодня наш практикант?

Захатский пожал плечами.

– Делает он свои записи, трудится? – после взгляда на задумчивое выражение лица Захатского, он продолжил, – Почитать бы кое-что?

– Про кого? – спросил его Захатский.

– Да про нашего Наумова, – сделал ударение на слове «нашего», будто лечением этого больного они занимались вместе.

– А ты сам с Наумовым поговори, если интересно. Только вряд ли что-либо новое увидишь. Может ты хотел у него что-то узнать?

– Почему вокруг него столько шума, милиция?

– Тебе он точно не скажет – ты его на аминазин сажал.

– А тебе тогда почему не говорит? Ты же его ни на что не сажал, – сказал Ерохин, – если Наумов действительно виновен, то всё встанет на свои места.

– Навряд ли.

– Что навряд ли? Навряд ли это он?

– Навряд ли встанет на свои места. Ты читал, что он жил в монастыре, когда от нас сбежал?

– Мне кажется, он врёт, нигде он не жил.

– Нет, я говорил с представителями власти, они проверяли.

– И что?

– Когда он от нас сбежал, он около недели жил в Задонском монастыре.

– А где его носило ещё три месяца, до того как он к нам попал снова?

– Не знаю, – достав сигареты, закурил Захатский. – Сейчас он вряд ли что-либо скажет.

– Я пошёл. Не люблю, когда ты куришь.

Захатский снова впал в свои размышления. Он часто закуривал при Ерохине, когда хотел побыть один.

Божьи люди

В отделении больше десятка лет жили два человека, домом которых была первая палата. Разум этих людей уже навеки удалился в другие миры, оставив телу лишь первобытные инстинкты.

Ванятка вечно в рваной пижаме, под которой скрывал иссушенное тело, босой, никогда не признававший тапок, любил, поджав руки и пристроившись в углу, пообщаться с воздухом. Речи его никто не понимал, он нёс что-то нескладное, вразноброд тихим, дребезжащим голосом. Лицо наполнено благоговением, иногда улыбкой. Так как брить больных санитары не любят, то лицо его, с небольшой бородой и добрыми глазами, напоминало лик Христа-великомученика.