Нурия не отрывала от нее глаз, пока мрак окончательно не поглотил эту изумительную золотую речку. Тогда она вернулась в комнату. Выключила свет и пристроилась в уголке дивана, положив локти на валик. Музыка все еще звучала. Тихо-тихо. Занавески на балконной двери, как бы заигрывая с Нурией, вытягивались чуть не до середины комнаты, но, так и не достигнув девушки, обессилев, падали вниз, но с каждым новым порывом ветра опять и опять тянулись к Нурии.
Иногда люди, видя, как бьется крылышками о железную решетку пичужка, жалеют: «Сказать что-то хочет, а дара слова бедненькой не дано». Сердце Нурии было сейчас подобно такой пташке, — стремилось выразить то, что томило его, но не знало еще нужных слов.
Гульчира, наверное, уже дошла до театра. Перед театром, как всегда, суета. Кто-то кого-то ждет, нетерпеливо посматривая на часы, кто-то летит стремглав, как Гульчира, торопится к толпе поджидающих. Одна Нурия никуда не торопится. И завтра не будет торопиться, и послезавтра, и всегда. Ей некуда идти, никто ее не поджидает.
На уголке стола лежал розовый конверт. Еще вчера, еще несколько часов назад Нурия готова была за этим письмом прыгнуть с пятого этажа. Оно было ей дороже всего на свете. Несколько раз читала и перечитывала она его и с каждым разом находила в нем что-нибудь новое. О любви в этом письме не говорилось ни слова. Будь там что-нибудь подобное, Нурия давно бы разорвала его, бросила в огонь. Нет, письмо это было дорого ей совсем не потому, — Нурия еще сама не осознала своей любви, — оно было дорого ей своей недосказанностью, тем, что таилось между строк. Дорого обещаниями чего-то неведомого… тайными надеждами… Будто этот розовый конверт скрывал от посторонних глаз не скромное письмо, написанное на прозаическом листке из ученической тетради, а само счастье. Вчера Нурия опять было достала его из потаенного местечка, чтобы перечитать еще разок, но тут ее окликнул отец, и она второпях сунула его, оказывается, в карман сестриного платья.
Поступок Гульчиры, осмелившейся коснуться этого письма, даже прочитать его, представлялся Нурии чудовищным, гадким, словно своим прикосновением она осквернила его, и это совсем недавно рождавшее в ней невыразимо радостное волнение письмо стало в ее глазах ненужной бумажкой.
Нурия не замечала слез, бежавших по ее щекам. Если бы ее спросили: почему ты плачешь, ведь ты еще никого не любишь, а о твоей детской дружбе с Маратом сестра давно знает, да ты никогда и не пыталась скрывать этого, — она не сумела бы объяснить причину своих слез.
Окончив суворовское училище, Марат полтора месяца тому назад уехал продолжать учебу в пехотное училище, находившееся где-то в Сибири. Этот розовый конверт был его первым письмом-приветом.
Собравшаяся на проводы Марата молодежь, когда пришла очередь Нурии с Маратом, выпроводила их «считать звезды»[11]. Хотя в таких случаях полагалось ждать за дверями, Марат с Нурией вышли в сад и остановились возле березы-двойняшки. Тревожно, по-осеннему шумела листва. Марат достал из кармана перочинный ножик и при свете луны вырезал на отливающей белым атласом коре «М. Н. 1953».
Нурия, заглядевшись на луну, сначала не обратила внимания, чем занят Марат. Увидев же, прижала кулачки к груди и вскрикнула:
— Что ты наделал, Марат! Теперь ведь все будут знать!..
Что она говорит?.. О чем будут знать?.. Растерявшись от собственных слов, Нурия испуганно посмотрела на Марата.
— Сейчас же дай ножик, соскоблю.
Марат молчал.
— Не дашь, топор принесу… — бросилась к дому Нурия.
Марат догнал ее. На протянутой ладони у Марата, упрямо не поднимавшего головы, блестел раскрытый перочинный нож…
Почему же Нурия не взяла его тогда? Почему сердце ее трепыхнулось, будто сорвавшись на миг с места?.. Почему она, всегда любившая настоять на своем, известная в школе своим твердым характером, вдруг лишилась воли?..
После отъезда Марата Нурия в лунные ночи уже несколько раз ходила тайком к этой березе-двойняшке. О, теперь никогда ноги ее там не будет.
Спрятавшись за фонарный столб, Гульчира следила за Азатом, который прохаживался перед театром, то и дело с беспокойством поглядывая на ручные часы.
«Смотрите, чудак, как волнуется… Ничего, пусть подождет еще немножко. Долгожданное, говорят, дороже». Красивые губы девушки раздвинулись в улыбке. Сверкающие черные глаза видели в толпе только Азата. Наблюдая за дорогим человеком, она невольно вспомнила, как изображала его Нурия. «Нет уж, душенька Нурия, бросьте ваши преувеличения. Азат вовсе не долговязый и вовсе не жердь, а чуть разве повыше среднего роста. Губы, нос совсем не безобразны. А улыбка? Игра бровей?.. Его честная, добрая, мужественная душа… Нет, невозможно не любить его. Правду говорит дедушка Айнулла: «Будь ты всех красавцев красивее, а милый милее». Он, чудак, может, и в самом деле, глядя в зеркало, смущается своей внешности».
И Гульчира вышла из-за столба. Обрадованный Азат чуть не бегом бросился к ней.