Огонь Менестреля

— С какой стати я буду делать это? — Он поднял глаза и посмотрел на Хендрика, и тот опять увидел непреклонность и чувство собственной правоты, которые всегда выводили его из себя. — Только один раз за свои семьдесят три года я поступил неблагоразумно. Больше этого не будет, Хендрик. Никогда. Не имеет значения — знаю я что-нибудь или не знаю, я не собираюсь иметь дела с тобой.

Он взял чашку, вытянул губы и отхлебнул чай. Затем, глядя поверх чашки в одну точку, сказал:

— Сначала тебе придется убить меня.

— Но тогда я не получу того, что мне нужно, ведь так?

Хендрик произнес это спокойно, порадовавшись про себя тому, как спокойно прозвучали его слова, и медленно развернул вращающееся кресло Джоханнеса. Держась за деревянные подлокотники и нависая над Джоханнесом, он испытующе заглянул в его маленькие голубые глаза. Они смотрели надменно и враждебно. Это не было неожиданностью. Но в них таилось также страдание. И печаль. Этого Хендрик не ожидал. Неужели Джоханнес надеялся, что Хендрик стал другим? Потрясенный, он чуть было не спасовал.

— Именно так, — сказал Джоханнес. — Ты не получишь того, что тебе нужно. Если должен, убей меня. Это ничего не изменит. Я не дам тебе камень.

— У тебя есть семья, Джоханнес. Что, если им будет угрожать опасность?

— Моя жена умерла.

Анна. Умная, красивая. Она была еврейкой и вышла замуж не за еврея, но пережила войну — совсем ненадолго. Он отогнал воспоминание и выпрямился.

— Зато твои сестры живы. — Он старался говорить холодно и решительно, так же, как пытался это делать сенатор Райдер в субботу, сидя в машине, но сейчас он почувствовал, как изнутри поднимается дрожь неуверенности, и знал, что красавец Райдер испытывал то же самое. Они птицы одного полета — глупый сенатор и он, Хендрик. Они прячут страх за маской самоуверенности. А вот раскусит ли Джоханнес своего бывшего друга? Хендрик одернул себя, решив, что опасно предаваться таким размышлениям, и твердо продолжил:

— Вильгельмина живет в Роттердаме, а Катарина в Нью-Йорке. У Джулианы, твоей племянницы, квартира на Централ-Парк-Вест. Мне известно, где их найти, Джоханнес.

Вот оно, думал Хендрик. Сейчас он увидит его страх. Он ждал, но старый огранщик лишь вытер салфеткой рот и медленно поднялся с кресла.

— Катарину ты и пальцем не тронешь, а Вильгельмина будет страшно рада, если ей представится возможность перерезать твою поганую глотку.

Похоже, его очень позабавила эта мысль, но Хендрик ничего не смог возразить. Они оба знали, что такое Вилли Пеперкэмп. Если бы старший брат ради ее спокойствия и безопасности пошел на сделку с Хендриком, она бы пришла в ярость.

— А Джулиана очень известная фигура, — продолжал Джоханнес. — Если ты ее тронешь, это вызовет большой шум. Слишком рискованно. Однако… — Старик снял с вешалки, висевшей рядом со столом, куртку и натянул ее на костлявое тело. — Однако, Хендрик, прошло много, очень много лет. Ты мог явиться за Менестрелем и раньше, но не делал этого. Значит, здесь замешаны другие. Кому-то пришло в голову, что ты видел Менестреля, и он заломил тебе руки, которые так легко выкрутить. Кому на этот раз ты пообещал камень? Хотя, неважно. — Джоханнес вежливо указал на дверь. — Может, пойдем?

Было поздно, и «Кондитерская Катарины» уже закрылась, но на кухне еще горел свет. Хозяйка разложила выпечку на маленьком столе и заботливо и любовно обмахнула булочки сильными, загрубевшими ладонями, на которых остались мука и засохшее тесто. Ее ногти всегда были коротко подстрижены.

Джулиана замерла в дверях, залюбовавшись матерью. Она пришла сюда сразу из «Аквэриан» и, открыв дверь своим ключом, вошла в безмолвный, темный магазин. Глупо как-то думать о руках, но Джулиана не могла остановиться. Их руки так не похожи. У Джулианы были длинные, тонкие пальцы, и хотя она тоже коротко стригла ногти, но всегда покрывала их лаком. Дважды в день она втирала в кисти французский крем. У нее были сильные руки. У пианистки не может быть иначе. Но сейчас, глядя на широкие ладони и толстые пальцы матери, она вдруг позавидовала ей. Если бы Джулиана родилась с пальцами Пеперкэмпов, то все могло бы сложиться иначе.

— Привет, мать.

Катарина не подняла головы.

— Да.

Она прошептала свое «да» почти беззвучно. Обычно она просто говорила «ага», растягивая длинное, громкое «а». Она шлепнула по тесту, ее обычная осторожность и плавность движений вдруг пропали.

— Мать, что-то случилось?

— Ничего, что касалось бы тебя.

— Ма! Поговори со мной, пожалуйста. Знаешь, один репортер расспрашивал меня о твоей подруге, Рахель Штайн. Я знаю, что в субботу она была в Линкольн-центре с сенатором Райдером. А еще Райдер должен был встретиться с каким-то голландцем, которого зовут Хеидрик де Гир. Ты когда-нибудь слышала о таком?