Огненный азимут

Саморос после разговора с Коршуковым увял. Он молча шагал рядом о возом. Хотелось упасть на землю и лежать недвижимо, чувствовать острый запах трав, видеть синее-синее небо и мысленно жить таким душевно близким вчераш­ним днем. Сегодняшнего не было, и не на что надеяться.

Степанида плакала, шмыгала распухшим носом, прижи­мала к своей огромной груди младших — Валерку и Олечку. Колючая боль разрывала Саморосу сердце, мутила и без того набухшую отчаяньем голову.

"Шутил Коршуков или притворялся?" — может, в сотый раз спрашивал себя Саморос. И вдруг удивительно простой ответ осенил Никиту: "Коршуков хитрил, не поверив ни од­ному моему слову: подумал, что я нарочно остался у нем­цев".

Выло обидно. Злил недоверчивый, всегда скрытный Коршуков. "Мне, Саморосу, не поверил. Ах ты, шляхтич проклятый! Забыл, как в тридцать первом воевал с кулака­ми? Как громил троцкистов? Никогда ни вправо, ни влево не колебался. Шел по генеральной линии, как поезд по рельсам. А он не доверяет".

Саморос отчетливо видел свою смерть. Стоит на краю ямы, а солдаты целятся ему в самое сердце, закрытое пар­тийным билетом. Саморос стоит прямо, с высоко поднятой головой. "Да здравствует партия!" Залп, и он падает в чер­ную яму. "Хороший был человек Саморос, наш, комму­нист, — скажут когда-нибудь товарищи и с упреком посмот­рят на Коршукова. — А ты ему не верил!"

Печальная мысль отозвалась в груди острой болью, умилила до слез. Саморос незаметно смахнул слезу, прогло­тил горький полынный комок, подкативший к горлу.

Под вечер конь едва плелся, лениво помахивая хвостом, когда его безжалостно стегали лозиной, и по-человечьи ози­рался в оглоблях, словно искал сочувствия.

Остановились в деревушке, окруженной большим боло­том. Старенькая бабушка постелила детям на полу, Степани­да полезла на печку. Никиту сон не брал — неотступно пре­следовали мысли о фронте, о Коршукове, о своей незадачли­вой судьбе. Спасаясь от них, Никита вышел на улицу. На завалинке светились в темноте цигарки, слышались приглу­шенные слова:

— На Россию кто только не скалил зубы...

— Охотников много, да Россию проглотить не просто. Подавиться можно.

— И Гитлер подавится, только уйму народа перебьет,

— А что ему народ?..

Кто-то заметил Самороса и приглушенно попросил:

— Придержали бы вы языки. Ходят тут разные.

— Ходят такие, что и сами немцев боятся.

— Все равно. Кто их разберет.

Саморос поплелся по улице. В палисаднике за забором играл патефон. До боли знакомый голос выводил с легкой печалью:

Я с молодостью-ю-ю не прощаюсь

И не прощусь никогда-а-а,

Тем лучше я с ней обра-а-щаюсь,

Чем старше мои-и-и года...

Кто-то тяжело вздохнул. Песня оборвалась, только иголка глухо шуршала о пластинку.

— Сними, иголка портится...

— Жизнь испортилась. Скоро на лучину сядем.

— Немцы торговлю откроют

— Разевай рот шире...

— Да-а, дожили...

— Были медики-педики, а теперь кто?

— Ой, девчата, какие мы глупые были! Вернулось бы старое, день и ночь бы учились.

Тревожно и грустно было на душе у Самороса. Ему захо­телось подойти к людям, поговорите, развеять печальное настроение. Уже совсем стемнело, и Никита не видел калит­ки. Он шел вдоль изгороди, держась рукою за жердочки.

Где-то в черном небе между яркими трепещущими звез­дами одиноко и печально гудел самолет. Саморос насторо­жился, задрав голову и затаив дыханье, прислушивался. Самолет летел на запад.

— Наш летит, — послышался за забором чей-то голос,

— Немецкий...

— Что у тебя, уши заложило?.. Наш...

— Один, бедненький...

Самолет долго гудел, как заблудившийся шмель. И вот уже растаял в ночной тиши его печальный голос. И снова Самороса окутала ночь.

Навстречу черной тенью двигался человек. Он столкнулся с Саморосом почти вплотную и пробормотал:

— Простите...

— Тимох Парфенович? — удивился Саморос, узнав Галая.

— Кто это? Какой я тебе Тимох?

— Я... я... это... Саморос, — торопливо говорил Никита, боясь потерять близкого человека.

— Тише ты... — Галай взял его за руку и повел по узкой тропинке через огороды за деревню.

Возле старой бани они присели на камень. Галай обнял Самороса за плечи.

— Не успел?

— На день раньше — проскочил бы...

— Жена где?

— Вон в той хате, — Саморос протянул руку в черноту ночи.

— Семья у тебя большая, а то нашли бы работу.

— У немцев? — Голос Самороса задрожал.

— Почему у немцев? Хотя и у них работа найдется... Но тебе не так просто к ним пробраться.

— А я уж думал, и вы, как Коршуков, посоветуете мне продаться за тридцать сребреников.

Рука Галая дрогнула, потом крепче сжала плечо Само­роса.

— Где ты его видел?

— За Тодулином. Коров домой гонит.

— Так, так... — Галай охватил руками голову. — И что он тебе говорил?

Галай слушал молча, не перебивал, не спрашивал. Рыл носком сапога землю и все ниже опускал голову. Саморос понял это по-своему: умышленно рассказывал то, что разоб­лачало Коршукова как предателя. Но Галай неожиданно удивил Никиту:

— Коршуков свой человек... Вот так, Никита Левонович. Человек он хитрый, рассудительный. То, что не признался, хвалю... И ты на него не злись. Война. Доверять доверяй, но с оглядкой.