Офицер и шпион

– Понимаешь, – говорю я, беря Полин за руку, – мы ведь так или иначе вот уже двадцать лет вместе. Практически это брак.

– Ах, Жорж, поверь мне, это ничуть не похоже на брак.

Входная дверь открывается, мы слышим голос Анны, и Полин тут же выхватывает свою руку из моей.

Моя мать пребывает между жизнью и смертью в течение месяца. Удивительно, как долго может жить тело без питания. Иногда во время моих поездок в переполненных поездах из Версаля и назад я вспоминаю замечание Анри: «Из этой жизни не так уж много немучительных выходов…» Но моя мать, кажется, мягко и спокойно скатывается в небытие.

Анри все это время отзывчив. Как-то раз он спрашивает, не могу ли я спуститься вниз: там пришла его жена и у нее есть что-то для меня. Я никогда не задумывался над тем, на какой женщине женат Анри, полагая, что она, вероятно, его зеркальное отражение женского пола – крупная, краснолицая, громкоголосая, грубоватая. Но я вижу высокую, стройную женщину, раза в два моложе Анри, у нее густые темные волосы, светлая кожа и живые карие глаза. Он называет ее имя – Берта. Как и Анри, она говорит с марнским акцентом. В одной руке у Берты Анри букет цветов – она принесла его мне, чтобы я передал матери, другой держит мальчика двух-трех лет в матроске. Странным кажется видеть ребенка в таком мрачном здании.

– Это мой сын Жозеф, – говорит Анри.

– Привет, Жозеф.

Я поднимаю мальчика, кружусь вместе с ним, родители смотрят, улыбаются – мы, холостяки, приучены хорошо относиться к детям. Потом я опускаю его и благодарю мадам Анри за цветы. Она кокетливо опускает глаза. Поднимаясь к себе, я думаю, что у Анри, вероятно, более сложный характер, чем я думаю. Его гордость этой хорошенькой молодой женщиной вполне объяснима, и я понимаю, почему он захотел ею похвастаться. Но в мадам Анри я чувствую честолюбие и думаю, как это сказывается на ее муже.

Моя мать причащается днем в пятницу, 12 июня 1896 года. На шумной улице жаркий день, солнечные лучи за закрытыми шторами беспощадны, они атакуют и стекло, словно требуя, чтобы их впустили. Я смотрю, как священник помазывает ей уши, глаза, ноздри, губы, руки и ноги, читая латинские заклинания. Я пожимаю его руку, когда он уходит, – ладонь у него омерзительно влажная. Мать умирает на моих руках той ночью, и, целуя ее на прощанье, я чувствую остатки елея.

Мы готовились к ее смерти, но потрясение все равно велико – она словно умерла неожиданно. После похоронной мессы в Сен-Луи и похорон в углу кладбища мы идем в ее квартиру на поминки. Тяжелое это дело. На улице жара. В крохотных комнатках полно людей, чувствуется напряжение. Пришла Элен, вдова моего брата Поля, она по какой-то причине всегда меня недолюбливала, и мы старались избегать друг друга, что не так-то просто в тесном пространстве. В конце концов я оказываюсь в спальне моей матери, матрас с кровати снят, а я разговариваю – надо же было выбрать – с мужем Полин.

Монье – человек по-своему порядочный, преданный жене и дочерям. Будь он мерзавцем, обманывать его было бы легче. Но он просто скучный тип. Насколько я понимаю, он в Министерстве иностранных дел занимает довольно высокий по иерархии пост, и его задача сводится к тому, чтобы осаживать молодых коллег с их блестящими идеями. У него есть противная привычка выяснять мнение собеседника по тому или иному поводу. Сейчас Монье выясняет мое мнение о предстоящем визите русского царя, он выслушивает с плохо скрываемым нетерпением, наконец находит момент, чтобы прервать меня и пуститься в собственные, заранее приготовленные рассуждения. Оказывается, его назначили во франко-русскую комиссию по подготовке визита, и вот выясняется, что официальный поезд его императорского величества имеет вес в четыреста пятьдесят тонн, что на двести тонн выше допустимого для наших железных дорог, и ему пришлось вести нелицеприятный разговор с послом по этому поводу.

Я вижу через плечо, что Полин разговаривает с Луи Леблуа. Наши глаза встречаются. Монье оглядывается, раздраженный тем, что я слушаю его вполуха, потом возобновляет свой монолог:

– Как я уже говорил, это вопрос не столько протокола, сколько хороших манер…

Я пытаюсь сосредоточиться на его дипломатических банальностях – максимум, на что я способен.

На протяжении этого времени «Операция „Благодетель“» шла своим чередом, как машина, оставленная без присмотра, выдавала разведывательную информацию, почти полностью бесполезную. Пачка нечетких фотографий и список посетителей посольства: «неопознанный мужчина лет пятидесяти пяти, чуть прихрамывает, бывший военный?» И фрагментарные записи подслушанных разговоров: «Я видел его на маневрах в Карлсруэ и предложил… (неразборчиво), но я ему сказал, у нас уже есть… (неразборчиво) от нашего источника в Париже». К июлю мои достижения сводились к следующему: я израсходовал несколько тысяч из фонда, переданного мне Сандерром, рисковал серьезным дипломатическим кризисом, утаил возможного предателя от начальства и не получил ничего ощутимого, кроме единственной фотографии Эстерхази, выходящего из посольства.