Однажды темной зимней ночью…

Я осторожно повернулась на бок и заглянула в колыбель. Малышка спала так, как спала, казалось мне, почти все эти дни, туго запеленутая, виднелась одна лишь головка, идеально кругленькая, длинные ресницы слегка касались ее щечек. Я подавила порыв прижать ее к груди и, немного поелозив, сползла с кровати. В предыдущие дни мне приходилось по самому мельчайшему поводу звонком призывать миссис Ноукс, но сегодня боль немного отступила, к тому же мне не хотелось снова погружаться в сонный дурман лауданума, которым она при каждом удобном случае пичкала меня.

Я кое-как примостила себя на ночную вазу, для упора откинулась спиной на кроватную раму и тихонько похныкивала, чувствуя, как натянулись швы и горит кожа. В темноте я не могла разглядеть содержимое вазы, но в последние дни из меня выходили ошметки крови, что считается в порядке вещей, как уверил меня доктор Харман.

Задвинув ночную вазу подальше под кровать, я заставила себя распрямиться во весь рост. В первый раз за последние дни я встала на ноги и чуть не грохнулась в обморок, потому что голова сильно закружилась от лауданума и постного бульона, которыми меня кормили, дабы снизить аппетит, что дало мне новый повод тосковать по моей милой айе, чьи рецепты изгнания из меня хворей состояли из обжаренной в гхи паратхи[34] и густого, почти колом стоявшего дахи, сдобренного чесноком. Здешняя же еда скорее наказывала, чем питала, здесь меня почти морили голодом, пичкали лекарствами да еще держали в одиночестве и темноте. Ну, последнее-то мы сейчас исправим, подумала я.

Казалось, ноги мои разбухли и плохо гнулись, я двигалась с трудом, точно опять пробивалась через глубокий снег, из-за чего, собственно, у меня и начались роды, к тому же в густой темноте я искала путь к окну как слепая, вытянув перед собой руки, пока не ощутила под ладонями мягкий бархат. Я ухватилась за портьеры, поближе придвинулась к ним и налегла на них всем телом, слегка запыхавшаяся от усилий, которых потребовала от меня прогулка через комнату.

За моей спиной во сне вздохнула и тихонько всхлипнула моя дочка. Я тоже вздохнула в ответ, материнская любовь стрелой пронзала мне сердце, когда я с трудом отодвигала тяжелую портьеру; державшие ее железные кольца тихо звякнули о металлический карниз. В проеме робко забрезжил свет, мутный и безошибочно предрассветный, и я поскорее заползла в пространство между портьерой и окном, чтобы свет не упал на лицо спящей малышки.

Глаза я полуприкрыла, чтобы дать им привыкнуть к свету, а ладони прижала к стеклу. И тут же ощутила натиск холода через тонкий оконный переплет; свежеокрашенные рамы не давали никакой защиты от английской зимы.

Я пошире открыла глаза и увидела, что на стекло напирает густой серый туман. Ночь колебалась на грани рассвета, я прижалась лбом к холодному стеклу окна, и оно тут же запотело от моего дыхания. В зеркале, образованном стеклом и густым туманом, отразилось мое лицо. Не видя вокруг него ничего, кроме мути, я призвала воспоминания о пейзаже, который так любила: вот речка, вон холмы, а там лес…

Вдруг мое отражение в окне заклубилось. Я подняла руку, чтобы протереть стекло, и прямо у меня на глазах отражение моего лица раздвоилось, одно отплыло от другого, и теперь из стекла на меня смотрели две меня. В поисках опоры я снова прижала руку к стеклу, боясь лишиться чувств, но мое тело и не думало заваливаться, а стояло прямо и неподвижно, застывшее, точно его удерживали мои прижатые к стеклу руки и лоб. Отражение моего лица стало отдаляться, хотя лбом я по-прежнему прижималась к стеклу.

Только лицо больше не было моим.

Волосы растрепались и висели спутанными лохмами, хотя я по-прежнему ощущала, как голову сжимают туго заплетенные миссис Ноукс косы, как впиваются в кожу натыканные ею шпильки. Зрачки в глазах сделались огромными, белки глаз исчезли. И внезапно сквозь тонкий оконный переплет мои ладони ощутили свирепый жар.

Это снаружи к стеклу прижималась чья-то рука. Она медленно, непостижимо как начала вдавливать стекло. Я слышала, как оно скрипит, видела, как отделившееся от моего отражения лицо с растрепанными волосами и кромешной чернотой в глазах расплывается в ухмылке. Оно скалилось на меня белыми ровными зубами и дышало такой черной злобой, что сердце у меня замерло и в груди разлился холод. Она явилась навредить мне, навредить моей дочери.

Я тоже принялась давить на стекло, и она заухмылялась шире прежнего. Она тоже прижалась лбом к стеклу там, где прижимался мой, и ее лоб пылал, как в лихорадке. Я снова ощутила звериный запах леса, металла и перегноя, стекло под моими руками затрещало, разбежалось тонкими, как волоски, трещинками, те разрастались, пока не покрыли весь оконный переплет паутинами готовых осыпаться осколков.

Она вознамерилась проникнуть в комнату. Вознамерилась отнять у меня моего ребенка.