Один выстрел во время войны

«Фашистские стервятники уничтожили поселок и железнодорожный узел. Не осталось ни одного дома, который полностью или частично не был бы разрушен. В поселке имелось три школьных здания и комплекс строений техникума путей сообщения. Все они разбиты, и детям негде учиться. Две больницы и один родильный дом разбиты. Железнодорожники полностью лишились детских садов и яслей.

Дорогие товарищи! От вас зависит быстрое создание элементарных условий для труда и быта всех тружеников узла.

В результате варварских бомбежек полностью выведены из строя паровозное и вагонное депо, ремонтировать паровозы и вагоны на сегодняшний день практически негде. Мы обязаны в самый короткий срок сдать в эксплуатацию хотя бы одно стойло для ремонта паровозов и одно — для ремонта вагонов.

Весь узел практически лишен средств сигнализации и связи. Имеющаяся нынче связь — временная, это не связь, а слезы, она не может обеспечить потребности безопасного и высокопроизводительного продвижения поездов. Из восьмидесяти приемо-отправочных путей узла только четыре пригодны для работы с подвижным составом, да и то с большим ограничением скорости. Мы должны возродить к жизни всю станцию, все ее устройства.

Не работает водокачка, разрушено земляное полотно на подъездах к станции, уничтожены электростанция, путевые мастерские, сгорел со всеми кранами топливный склад. Разбит мост через реку…»

Сколько же требуется рабочих рук, думал Федор Васильевич, чтобы справиться с таким объемом? Судя по безлюдью в штабном вагоне, по спискам малочисленных бригад, вывешенным рядом с другими объявлениями, в строительно-восстановительном участке с народом туговато.

«Сводка выполнения работ…» Федор Васильевич прочитал: «Заготовка лесоматериалов для сушки кирпичей…» Значит, кирпич изготавливают своими силами, кустарно. И дальше — цифра. Много это или мало? «Производство цементной черепицы», «Изготовление кровельного материала из соломы, пропитанной битумом», «Восстановление для укладки в путь противоугонов, болтов, подкладок и костылей…»

Все ново для Федора Васильевича. Неизвестно, какой была до войны эта станция, но, судя по тому, что он прочитал, она уже не существует. Осталось лишь место, где была станция, лишь закопченные, издырявленные осколками скелеты вагонов, горы щебня и штукатурки вместо вокзала, — все как мрачный памятник пережитому под беспощадной многодневной бомбежкой.

Уже в сумерках у вагончика стали собираться люди, уставшие, немногословные, медлительные, будто полностью безразличные друг к другу. Больше всего было женщин с грубыми обветренными лицами, с ввалившимися глазами, чаще всего в мужских заношенных шароварах. Мелькнула знакомая фигура — Алевтина. Среди этих женщин она выглядела королевой, стройная, в юбке в обтяжечку, губы подкрашены, на голове белая косынка, из-под которой игриво выброшена вьющаяся прядь. И — взгляды, все больше в сторону Федора Васильевича. Вот для кого предназначалась и эта, в обтяжечку юбка (переоделась, конечно, после работы), и кокетливая прядь, и возбужденная веселость на лице. «Нет, Алевтина, — подумал он, — не старайся».

Мужчины курили, что-то озабоченно обсуждали, кое-кто пытался балагурить с женщинами, но получалось неуклюже, с усталой ленцой, скорее по памяти о своей мужской принадлежности, чем из интереса.

— Кто Уласов Федор? — выйдя из вагончика на порог, выкрикнул коренастый мужчина в черной расстегнутой спецовке. Он обвел взглядом толпившихся людей. — Новенький кто?

— Есть такой, — шагнул Федор Васильевич к вагону.

Многие повернулись в его сторону.

— Давай запрягайся, — добродушно кто-то похлопал новичка по спине.

— Не такой уж новенький…