Один выстрел во время войны

Карунный взглянул на мост, на рабочих и пошел. Следом за ним стремился не отстать ни на шаг Павловский. Он что-то говорил Семену Николаевичу, размахивал руками, но тот ни разу не повернулся к своему бывшему помощнику.

Рабочие внимательно следили за Карунным. Вот он подошел к командирам, каждому пожал руку, вот показал в сторону меловых косогоров, потом отмерил несколько шагов от группы и, наклонившись, что-то объяснял, прочерчивая в воздухе линии. Поговорив немного, Семен Николаевич медленно направился к старой береговой опоре, у каждого рельсового стыка останавливался, проверял его. Особенно медленно шел по самому мосту. Ветер оттопыривал полы его пальто, с валенок осыпался снег сквозь металлическую решетку. Добрался до каменной опоры на противоположном берегу, постоял, окидывая взглядом весь мост, будто окончательно признавая его добротность. Поднял руку, поманил кого-то к себе.

Вскоре напротив командиров остановился локомотив. Из окна будки, ожидая распоряжения, высунулся машинист. Гудков что-то объяснил, и он скрылся. Тотчас паровоз тронулся с места. Он въехал на мост и замер, подчинившись круговым движениям рук Семена Николаевича, вышедшего ему навстречу.

Огромный черный локомотив словно повис над рекой. Все напряженно следили за ним. Карунный ложился на шпалы, смотрел вниз, под колеса, поднимался, приказывал машинисту продвинуть тяжелую махину еще немного и опять ложился, вскакивал, не выпуская из поля зрения ни один стыковочный узел деревянных опор. Так и добрался паровоз до противоположного берега. Обратно ехал уже без остановок. Сошел с моста, фыркнул паром.

— Ура-а! — закричали красноармейцы, теснившиеся на береговой круче. Они бросали в воздух шапки, обнимались, кто-то из молодых поехал под гору на обломке доски.

Рабочие подхватили их голоса, тоже закричали «ура». Они подбросили Бородулина, с его головы слетела ушанка, но не упала на заснеженный лед, а поднялась над ликующей толпой.

— Уроните! — захлебывался от счастья Бородулин. — Уроните, кобели треклятые…

Командиры жали руки, поздравляли друг друга.

Еще не ослабела радость от законченной работы, а со станции потянулся поезд. На насыпи он сбавил скорость и по мосту ехал не быстрее пешехода. Танки, танки, теплушка с военными, равнодушно смотревшими на реку и на обступивших железнодорожный путь людей, опять танки, тягачи, самоходки…

— Поехали ребята… — всхлипывала Алевтина, стоя рядом с Федором Васильевичем.

Эшелон быстро уменьшался. У меловых косогоров он стал еле заметной движущейся полоской, впивающейся в голубые нагромождения.

Алевтину отозвал Бородулин. Оглянулся. Можно разговаривать без боязни, никто не услышит.

— Видела, как рабочие меня?..

— Ой, не говори! Даже испугалась…

— Вот поняла теперь? Люди каждого человека хорошо срисовывают. А ты нос дерешь.

— Миленький ты мой, хороший ты мой! И буду драть!.. Работник из тебя золотой, расцеловать готова при всех свидетелях. Муж у меня есть, понял? — Она обняла Бородулина, чмокнула в щеку. Рабочие загоготали.

— А если еще один мост построим, что тогда будет? — выкрикнул кто-то.

— Что и раньше! — бойко ответила Алевтина.

Из северного парка разостлался над станцией паровозный дым. Уходил из Раздельной еще один эшелон, уходил к месту сосредоточения ударной группы…

Радость распирала Алевтину. На кого ни посмотрит — сердце не наликуется. Даже известный-преизвестный еще по Сыромятному Бородулин и тот в ее глазах был сегодня видным героем.

У столовой — веселое оживление. Она хотела обойти людей сторонкой, но ее окликнули:

— Алька! Ты чего ж колесом мимо нас? Иль он тебе не нужен?

Глянула и обмерла. Окруженный рабочими, стоял Никита. В военной шинели, с вещмешком за плечами и… с балалайкой в руках. Да не он это вовсе. Бледный, худой, таким она не знала своего мужа.

— Да ты что-о!.. — бросилась к нему Алевтина и почувствовала запах незнакомого табака.

— Повезло бабе, — съехидничали в толпе.

— Да и ему тоже…

Алевтина оторвалась от мужа, ладонью провела по его худой заросшей щеке.

— Ты чего же такой-то?

— Хорошо, хоть такой… Там лечат, а не откармливают.

— Да я ничего… Господи, не то я хотела спросить. Вылечили?

— Как видишь, — засмеялся Никита. — Прихрамываю для порядка, но доктор сказал, должно пройти.

— На побывку? — взглянула Алевтина в его веселые глаза, а сама подумала: «Надолго ли?»

— Не-е, совсем…

Всплеснула руками:

— Да как же это?

— Работать на паровозе велели, говорят, работать стало некому. Из Красной Армии многих машинистов вернут. Дорожных мастеров, вагонников… Сказывали, решение такое Государственного Комитета Обороны. Меня из госпиталя раньше срока прямо по этому решению вот сюда, в Раздельную.

— Никита-а… — опять прижалась Алевтина к груди мужа.

— Ну, хватит. Пошли домой. Или ты не ужинаешь дома?

— Да ты что-о? Бабы из деревни у меня там живут, снег на станции чистют. Но ты не думай, мы попросим, они же поймут — муж вернулся… К деду на соседней улице определим. А балалайка зачем?

Никита поглядел на струны, на блестевший желтый лак.

— В госпитале подарили. На память. Играй, говорят, на здоровье, весели жену, тебя то есть.