Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

– Та-ак, стало быть, признаете, обвиняемая! Вы знали о безнравственных отношениях и терпели их! Вы это называете «смотреть сквозь пальцы». А вот Уголовный кодекс называет это сводничеством, и мать, которая терпит такое, растленна и порочна!

– Вон как? Тогда я хотела бы знать, – говорит Анна Квангель совершенно бесстрашно, твердым голосом, – тогда я хотела бы знать, как в Уголовном кодексе называется то, чем занимаются в Соблазни-Нас-Дяденька, то бишь в СНД[38]?

Веселый смех…

– И что творят штурмовики со своими девицами…

Смех обрывается.

– И эсэсовцы… люди рассказывают, эсэсовцы сперва насилуют еврейских девушек, а потом расстреливают…

Минута гробовой тишины…

А затем буря. Крики. Иные из публики перелезают через барьер, пытаются добраться до обвиняемой.

Отто Квангель вскочил, готовый поспешить на помощь жене…

Полицейский и отсутствие подтяжек не дают ему этого сделать.

Председатель стоя приказывает всем замолчать, но тщетно.

Заседатели громко переговариваются. Придурок с вечно разинутым ртом потрясает кулаками…

Шавка-прокурор все тявкает и тявкает, никто не понимает ни слова…

Оскорблены самые святые чувства нации, оскорблены эсэсовцы, любимцы фюрера, элита германской расы!

В конце концов Анну Квангель выволакивают из зала, шум стихает, суд удаляется на совещание…

Через пять минут он снова на месте:

– Обвиняемая Анна Квангель отстранена от участия в слушаниях против нее. Отныне она останется в наручниках. Темный карцер впредь до дальнейших распоряжений. Вода и хлеб раз в два дня.

Разбирательство продолжается.

Глава 64 Судебное разбирательство. Свидетель Ульрих Хефке

Свидетель Ульрих Хефке, квалифицированный рабочий, горбатый брат Анны Квангель, пережил тяжкие месяцы. Ретивый комиссар Лауб арестовал его и его жену сразу после задержания Квангелей, без мало-мальски веских подозрений, просто потому, что он был родственником Квангелей.

С тех пор Ульрих Хефке жил в страхе. Садист Лауб арестовал этого кроткого человека, по натуре простодушного и скромного, всю жизнь избегавшего любых споров и стычек, мучил его, кричал на него, избивал. Заставлял голодать, унижал – словом, истязал по всем правилам дьявольского искусства.

От этого рассудок горбуна пришел в полное помешательство. Он лишь со страхом выслушивал, чего хотят от него мучители, а потом не задумываясь давал самые отягчающие для себя показания, абсурдность которых ему тотчас же доказывали.

Маленького горбуна мучили снова и снова, в надежде узнать от него про какое-нибудь новое, до сих пор неизвестное преступление. Ведь комиссар Лауб действовал по принципу того времени: каждый что-нибудь да натворил. Надо лишь поискать – и наверняка найдешь.

Лауб никак не хотел поверить, что этот немец, хоть и не состоял в партии, тем не менее никогда не слушал зарубежных радиостанций, не вел подпольной пораженческой пропаганды, не нарушал распоряжений о продуктах питания. Однажды Лауб напрямик объявил Хефке, что по просьбе зятя тот подбрасывал открытки на Ноллендорфплац.

Хефке все признал – а три дня спустя Лауб доказал ему, что он, Ульрих Хефке, никоим образом не мог подбросить эти открытки.

Затем комиссар Лауб обвинил Хефке в разглашении производственных секретов оптической фабрики, где тот работал. Хефке признал, а Лауб, потратив неделю на утомительное расследование, установил, что никаких секретов на этой фабрике не было; никто там вообще не знал, для какого оружия предназначались изготовляемые детали.

За всякое ложное признание Хефке расплачивался дорогой ценой, но это прибавляло ему страха, а не ума. Он признавал все подряд, только бы его оставили в покое, только бы избежать очередного допроса, подписывал любой протокол. Подписал бы и собственный смертный приговор. Не человек, а комочек страха, желе, дрожавшее от первого же слова.

Комиссару Лаубу хватило цинизма отправить бедолагу вместе с Квангелями в следственную тюрьму, хотя ни один протокол не доказывал причастности Хефке к «преступлениям» Квангелей. Осторожность прежде всего – вдруг следственный судья все ж таки вытянет из этого Хефке какие-нибудь изобличающие подробности. Ульрих Хефке использовал несколько более разнообразные возможности предварительного заключения и предпринял попытку повеситься. Его обнаружили в последнюю минуту, вынули из петли и вернули к жизни, которая стала для него совершенно невыносимой.

С той поры маленькому горбуну пришлось жить в еще более тяжелых условиях: в камере всю ночь горел свет, каждые несколько минут в дверь заглядывал спецнадзиратель, держали его в наручниках и почти каждый день допрашивали. Следственный судья хотя и не обнаружил в материалах дела ничего изобличающего Хефке, но был совершенно уверен, что горбун скрывает какое-то преступление, иначе зачем бы ему покушаться на самоубийство? Невиновный счеты с жизнью не сводит! А прямо-таки идиотская манера Хефке признавать любое обвинение вынуждала следственного судью вести нескончаемые допросы и дознания, в результате которых выяснялось, что Хефке ничего не совершал.