Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

– Высокий суд! Деяние, нет, пособничество такой женщины деянию полностью оценить невозможно. Как невозможно наказать собаку, которая по приказу хозяина ловит зайцев в чужих угодьях, так и эту женщину нельзя полностью привлечь к ответу за пособничество. Она – по той же причине – находится под защитой статьи пятьдесят первой, части второй…

Обвинитель опять перебивает его. Тявкает, что адвокат снова нарушил запрет суда.

Защитник возражает.

Обвинитель зачитывает из блокнота:

– Согласно стенограмме, защита заявила следующее: она – по той же причине – находится под защитой статьи пятьдесят первой, части второй. Слова «по той же причине» совершенно очевидно относятся к утверждению защиты о психическом заболевании семейства Хефке. Ходатайствую о решении суда!

Председатель Файслер спрашивает защитника, к чему относятся слова «по той же причине».

Адвокат объясняет, что эти слова относились к причинам, каковые будут изложены им ниже.

Обвинитель кричит, что в речи никто не ссылается на еще не сказанное. Ссылки можно делать лишь на уже известное, но не на неупомянутое. Ответ господина защитника есть не что иное, как сомнительная отговорка.

Защитник выражает протест против обвинения в сомнительной отговорке. И вообще, в речи очень даже можно ссылаться на то, что еще будет сказано, это всем известный ораторский прием, вызывающий интерес к предстоящему. Так, например, Марк Туллий Цицерон в своей знаменитой третьей филиппике…

Анна Квангель была забыта; теперь Отто Квангель с раскрытым от изумления ртом смотрел то на одного, то на другого.

Разгорелся жаркий диспут. Дождем сыпались цитаты на латыни и древнегреческом.

В конце концов суд снова удалился, а по возвращении председатель Файслер, к всеобщему удивлению (ведь за ученым диспутом большинство полностью запамятовало его повод), провозгласил, что адвокат обвиняемой повторно нарушил решение суда и потому лишен слова. Официальная защита Анны Квангель передается случайно присутствующему здесь асессору Людеке.

Седой защитник поклонился и покинул зал суда, причем выглядел озабоченнее прежнего.

«Случайно присутствующий» асессор Людеке поднялся и заговорил. Опыта у него было маловато, и слушал он не очень внимательно, изрядно робел перед судебной коллегией, а вдобавок как раз сейчас был сильно влюблен и не способен мыслить рационально. Говорил он три минуты, попросил смягчить наказание (коль скоро высокий суд не придерживается иного мнения, а в означенном случае он просит считать свою просьбу ничтожной) и опять сел, очень красный и смущенный.

Слово дали защитнику Отто Квангеля.

Тот встал, очень белокурый и очень высокомерный. В разбирательство он еще ни разу не вмешивался, не сделал себе ни одной пометки, стол перед ним был пуст. Во время многочасовых слушаний он только и делал, что легонько потирал и рассматривал свои розовые, весьма ухоженные ногти.

И вот он заговорил, мантия полураспахнута, одна рука в кармане брюк, другая скупо жестикулирует. Этот защитник терпеть не мог своего подзащитного, находил его мерзким, ограниченным, невероятно уродливым и прямо-таки отталкивающим. А Квангель, к сожалению, сделал все, чтобы антипатия защитника еще усилилась, ведь вопреки настоятельным советам доктора Райххардта отказался дать адвокату какие-либо сведения: ему-де адвокат не нужен.

И вот теперь адвокат доктор Штарк держал речь. Манера говорить – тягучая, в нос – резко контрастировала с резкими словами.

– Пожалуй, всем нам, собравшимся сейчас в этом зале, – сказал он, – редко доводится видеть картину столь глубокого человеческого падения, какое мы лицезрели сегодня. Государственная измена, измена родине, распутство, сводничество, аборт, скаредность – н-да, есть ли хоть одно человеческое преступление, каким не обременил себя мой подзащитный, в каком он не участвовал? Высокий суд, господа, я не в состоянии защищать такого преступника. В подобных случаях я слагаю с себя мантию защитника. Я сам, защитник, не могу не стать обвинителем и настоятельно заявляю: пусть восторжествует справедливость, самая суровая справедливость. Слегка изменив известное высказывание, могу лишь сказать: Fiat justitia, pereat mundus![41] Никаких оснований для смягчения наказания этому преступнику, который не заслуживает называться человеком!

С этими словами защитник, к всеобщему удивлению, поклонился и снова сел, тщательно подтянув брюки. Бросил оценивающий взгляд на свои ногти и принялся тихонько потирать их друг о друга.

После короткого замешательства председатель спросил обвиняемого, желает ли он сказать что-либо в свою защиту. Но как можно короче.

Отто Квангель, придерживая брюки, сказал:

– Мне в свою защиту сказать нечего. Но я бы хотел искренне поблагодарить адвоката за его защитительную речь. Наконец-то я понял, что такое нерадивый адвокат.

И Квангель под бурный ропот остальных снова сел. Адвокат перестал полировать ногти, встал и небрежно заявил, что не станет выдвигать протест против подзащитного, ведь тот просто лишний раз доказал, что является неисправимым преступником.