Один против судьбы

И сам дворец, и мебель в стиле рококо, и все вокруг, было как бы причесанным и напудренным.

Хозяин, статный мужчина сорока лет, волевой подбородок и черты лица которого свидетельствовали о том, что уступчивость не в его характере, на этот раз счел за благо удовлетворить любопытство гостей.

— Я позволил себе пригласить вас присутствовать при состязании.

— Состязание? — удивленно отозвалось сразу несколько голосов.

— Господа, нет никаких оснований беспокоиться! Сражение будет бескровным. Речь идет о встрече двух музыкантов.

— Кто? С ком? — сыпались вопросы.

— Вы будете решать, дамы и господа, кто является лучшим пианистом в нашем городе.

— Конечно, аббат Елинек, — отозвались голоса.

— А я считаю, Людвиг ван Бетховен, — уверенно произнес Лихновский.

— Но он еще слишком молод!

Двадцать пять лет — это немало, Моцарт был великим мастером уже в пятнадцать!

— Бетховен не Моцарт!

— Он равен ему! Но о предстоящем сражении Бетховен ничего не знает. Ненавидит такие вещи и с удовольствием бы уклонился, Я просил его быть, чтобы сыграть для общества избранных знатоков музыки, К тому же он не может отступить: я пригласил на наш концерт Гайдна и Сальери.

— Его учителей?

— Да, Гайдн занимался с ним до тех пор, пока не уехал в Лондон. А Сальери и сейчас дает ему уроки вокальной композиции. Так что мы отрезали ему пути к отступлению. — Князь хитро засмеялся.

— Думаю, что Бетховен не отказался бы играть, даже если бы Гайдн и Сальери не пришли. Вы, как его меценат, вполне можете ему просто приказать, — заявил мрачный князь Лихтенштейн, враг всяких перемен, ревниво державшийся старых нравов.

Ответом ему был звонкий смех Марии-Кристины, жены Лихновского.

— Приказать Бетховену? Это то же самое, что приказать морю катить свои волны вспять!

— Он грубоват, этот рейнский музыкант. И не всегда обходится с нами достаточно почтительно, — добавил к словам жены князь Лихновский.

— А ему следует напомнить, что за свои деньги вы имеете право кое-чего потребовать, — выразил свое мнение Зильберберг.

— Мой гофмейстер попытался деликатно намекнуть ему на это. И знаете, что он ответил? «Его сиятельство платит не из собственного кармана, а из крестьянского!»

— Какая дерзость!.. — раздались возмущенные возгласы.

— Эти бессовестные идейки тянутся к нам из Парижа, — высказался Лихтенштейн.

— Все скверное исходит оттуда, — согласился с ним Зильберберг. — Вы обратили внимание, что многие молодые люди из хороших семей перестали носить косу? Среди студентов эта мода распространяется как болезнь.

— Дело не только в косах. Меняются времена, меняются нравы, — вмешался молодой Лобковиц. — Может случиться, что и вы, барон, скоро будете ходить остриженным по новой моде!

Этот тон был несколько резок, но Лобковиц мог позволить себе такую выходку. Двадцатичетырехлетний франт был любимцем венской аристократии благодаря своему счастью и… своему несчастью. В семилетием возрасте он стал хромым и мог передвигаться лишь с помощью костылей. Зато судьба послала ему огромное богатство, когда он еще был несовершеннолетним. Однако он был прост и добросердечен. Поэтому барон не оборвал его резко, а сказал:

— Упаси бог, чтобы я когда-нибудь появился с короткими лохмами, будто какой-нибудь холоп. Остричь косу для меня то же, что растоптать императорский флаг!

В этот момент лакей доложил:

— Ваше сиятельство, музыканты собрались в зале.

— Гайдн тоже пришел?

— Да. Господин Гайдн, господин Сальери, квартет его высочества князя Разумовского и остальные музыканты, кроме одного.

— Кто же это?

— Господин Бетховен, ваше сиятельство!

В зале раздались восклицания. Бетховен не пришел! Помрачневший Лихновский молчал. Потом обратился к гостям:

— Извольте, пожалуйста, пройти в музыкальный зал! Бетховен еще придет. Он всегда держит слово.

Почетное место в зале занимал прекрасный рояль, полукругом были расставлены пюпитры для нот. Пять музыкантов в париках и темных фраках стояли наготове со смычками в руках. Они собирались исполнить первый номер программы — квинтет.

В стороне на маленькой софе расположились приглашенные знаменитости. В середине сидел улыбчивый Гайдн, а справа от него Антонио Сальери, директор итальянской оперы, содержавшейся императором. Выражение обиды никогда не сходило с его лица. Удивительно узкие губы были опущены книзу, крупный нос несколько сплюснут на кончике. Третьим в этой группе, поднявшейся со своих мест, чтобы поздороваться с вошедшими, был аббат Ёлинек. После смерти Моцарта он считался лучшим пианистом Вены… Все они были в длинных темных камзолах с фуляром на шее, в белых париках с косой.

— Господин Людвиг ван Бетховен!

Музыкант, о котором только что доложили, быстро пошел в зал. Он поклонился князю и проговорил с искренним огорчением:

— Простите, я немного опоздал. Но это произошло не по моей вине. Виноват мой парикмахер. — Он слегка повел головой, и общество ахнуло от удивления.

— О господи! Он явился без косы! — еле выговорил барон Зильберберг.