Один

И не всякий свой распад переживал так трагически, так мощно, как Хемингуэй. Из своего распада сделать литературу, написать «Islands in the Stream»… Понимаете, ведь смысл «Островов в океане», точнее, «Островов в потоке» — о чем здесь речь? Это же и о распаде личности. Три части этого романа (правда, название давал не он, но это один из его вариантов названия), три части этого романа — это три ипостаси распадающейся личности, которую больше ничто не держит вместе. И из своего распада сделать такое грандиозное произведение, проводить себя такой печальной и такой светлой автоэпитафией, как «Праздник, который всегда с тобой», — это, конечно, нужно иметь колоссальное мужество и самообладание. И хотя я, так сказать, не большой сторонник самоубийств, но самоубийство его было выдающимся художественным актом. И вообще прожить такую жизнь, чтобы о тебе писала Мэри Дирборн — ну, это как-то, знаете, совсем неинтересно.

«Кто бы мог по-вашему экранизировать «Июнь»?»

Никто. Эта книга совершенно не для экранизации. И я не очень понимаю, зачем ее экранизировать. Это история, которая может быть рассказана единственным образом. Понимаете? Ну, она уложена в такую структуру, в которую невозможно, к сожалению, вторгнуться никакому киноповествованию. Киноповествование все-таки логично. Как правильно говорит та же Токарева, «это телескопическое выдвижение одного звена из предыдущего». Все должно быть логически замотивировано. А проза с трудом поддается экранизации. Я все-таки надеюсь, что «Июнь» — проза.

«Набоков в «Других берегах» писал: «Для меня музыка всегда была и будет лишь произвольным нагромождением варварских созвучий». И Толстой в «Крейцеровой сонате»: «Музыка действует на человека раздражающим образом. Нельзя допустить, чтобы всякий… гипнотизировал бы один другого и делал, что хочет». Как вы думаете, может, поэтому Набоков не состоялся как великий поэт, а Толстой принимал только гениальную поэзию?»

Ну, Толстой музыку чувствовал, понимал. Сам написал вальс, который мало кто знает, очень примитивный. Но все-таки он старался. И Толстой как раз чувствовал музыку, как мало кто. И неслучайно он выше всех ставил Шопена, которого он называл Пушкиным в музыке — не только потому, что Шопен гармонически ясен и светел, нет, не поэтому, а именно потому, что Шопен открыл совершенно новый пианизм, абсолютно новые возможности инструмента. Вот Шопен и Скрябин, по мнению Пастернака, который уж сам-то все-таки играл очень недурно и в музыке разбирался профессионально, Шопен и Скрябин — это две революции в музыке в XIX и в XX столетии, они сопоставимы. Толстой до Скрябина, до его главных произведений не дожил, хотя мог знать ранее, и вряд ли они на него как-то действовали. Но во всяком случае он хорошо понимал и Шопена, и ценил Чайковского весьма. И думаю, что… Кстати, он не дожил опять-таки до его главных свершений. Мне кажется, что ему бы очень нравился Рахманинов.

Что касается его (толстовского) отношения к музыке. Видите, у Толстого очень силен был налет личного восприятия Все-таки «Крейцерова соната» продиктована подозрениями, страшными подозрениями, что Софья Андреевна влюблена в другого. И хотя «Крейцерова соната» начата раньше, чем вот это осуществилось в жизни (все-таки жизнь подражает искусству), но тем не менее первые встречи с Танеевым — это начало девяностых годов. И не исключено, что тогда у него и зародились эти подозрения. Хотя, конечно, настоящий кошмар разразился после того, как «Крейцерова соната» была уже написана, а Танеев зачастил в Ясную Поляну. Софья Андреевна, конечно, не была в него влюблена, просто для нее это была хоть какая-то отдушина в ее жизни.

Что касается отношения Толстого к музыке. Отношение позднего Толстого к чувственности — оно довольно сильно эволюционировало. Понимаете, чувственность была, как писал Искандер, «сперматическим бульоном», в который все погружено у Толстого. Чувственность была основой его мировосприятия и в «Казаках», где кто счастлив, тот и прав, и в «Войне и мире». В «Анне Карениной» намечается отход от этого, а в «Крейцеровой сонате» и в «Воскресении», «Дьяволе» и «Отце Сергии» чувственность — уже абсолютное зло.