Один

Хороший вопрос про книжку Мэри Дирборн о Хемингуэе, которая сейчас вышла в «АСТ», насколько я помню. Понимаете, эта книга мало того что очень плохо написана, но она еще и совершенно безобразно переведена. Я собираюсь об этом в «Собеседнике» писать, в очередной книжной рубрике, потому что когда в тексте книги остаются чисто деловые в угловых скобках вопросы переводчика к издателю, признания переводчика, типа или, ну, что-то такое — это вообще изобличает большую скорость и абсолютную небрежность. Хемингуэй такого не заслужил, потому что он-то всю жизнь занимался чистописанием. Он говорил, что у него иногда на один абзац уходил целое утро. Это тоже был невроз. Но лучше такой невроз, чем халтура.

Значит, что касается этой книги в целом. Конечно, Мэри Дирборн совершенно напрасно утверждает в книге 2017 года, что это первая женская биография Хемингуэя. Биография работы Максима Чертанова, которая Мария Кузнецова (ну, в Штатах не обязаны об этом знать, но наше дело — восстановить приоритет), — это все-таки 2009 год. Хотя знать, наверное, положено, потому что книга была довольно скандальной, нашумевшей.

Значит, книга Дирборн обладает некоторой информационной ценностью, безусловно. Но, видите, попытки анализировать Хемингуэя с точки зрения его сексуальных фетишей, с точки зрения его болезненного интереса к чужим волосам, вот это все его детское переодевание в платьица — это такой подход к писателю, который выдает определенную нищету нынешней американской филологии. Бессмысленно рассматривать писателя только с точки зрения эротической или гендерной, с точки зрения его скрытых комплексов, его каких-то детских сексуальных игр и так далее.

Я помню, как мне Майкл Каннингем в интервью говорил: «Хемингуэй — трус. И не зря его Фолкнер называл трусливым, потому что он так никому и не решился признаться в своей гомосексуальности». Я уважаю, конечно, каминг-аут Каннингема (простите за невольный каламбур) и уважаю его последовательную гомосексуальность, но я совершенно не вижу смысла рассматривать с этой точки зрения Хемингуэя, который был как раз скорее мачо. И даже если там гомосексуальность и была какая-то подспудная, но как бы он дорог нам не этим, как в классическом анекдоте. Хемингуэй — это прежде всего создатель новой пластики, нового стиля.

Вот Мэри Дирборн говорит: «Как мог Хемингуэй впадать в такую гордыню, что он сравнивал себя с Сезанном?» Ну, Сезанн создал новое зрение, и Хемингуэй создал новое зрение. Я сейчас, кстати говоря, даже не думаю, что Хемингуэй был бог весть каким писателем. Писателем он был, на сегодняшний мой вкус, ну, уровня Ремарка. Это хороший уровень, но не сказать, чтобы намного выше. Это не Томас Манн, прямо скажем.

У Хемингуэя есть несколько (ну, я думаю, двадцать пять) первоклассных рассказов и очень хороший роман «Иметь и не иметь», из которого, кстати, получился и из которого абсолютно скалькирован композиционно «Пикник на обочине». Ну, я думаю, что «И восходит солнце» — неплохая книга. «По ком звонит колокол» я вот здесь, в Штатах, перечитал и поразился, какое это напыщенное и в общем скучное произведение, до какой степени там авторское эго заслоняет все остальное, и как неприятны внутренние монологи этого героя. Другое дело, что он себя одергивает все время.

Я думаю, что лучшее, что написал Хемингуэй — это «Старик и море». С этим, кажется, Мэри Дирборн согласна. Но как бы мы ни относились к Хемингуэю, у него был свой почерк, он создал новый стиль. На подражаниях ему такая суровая мужская проза держалась лет пятьдесят. И вообще он удивительно точный все-таки изобразитель, очень пластичный. Великолепные детали. Описание рассвета в «Индейском поселке» какое! Господи, а «Убийцы» какой рассказ! Нет, он сильный писатель. Писатель не экстра-класса, может быть, но… Конечно, его разговоры, что он побил Мопассана — ну, это глупость абсолютная. Но все равно он писатель настоящий. Он заслуживает, чтобы его в биографии рассматривались его приемы, рассматривалось его новаторство литературное. А писать о том, что он всю жизнь лепил из себя мачо…

Мне, кстати, знаете, наоборот, видится некоторый героизм в том, что он при такой больной психике, при таком тяжелом детстве, при таких военных ранениях реальных (две сотни осколков в ногах — это не шутки) он все-таки себя слепил, понимаете, и поддерживал себя в этом состоянии, и этот образ мачо умудрился продолжать.

И с чем я уж абсолютно согласен — с мнением Хотчнера, что он единственный трагический писатель второй половины XX века, по-настоящему трагический. Здесь трагичен, конечно, и его распад личности, и его уход. Это героическое все. Когда они видели его сломленным, он эту свою сломленность нес гениально. Понимаете, когда старый Хемингуэй перед самоубийством говорит одному из друзей: «Человек рожден, чтобы общаться с друзьями, работать, хорошо есть и пить, лежать в постели с женщиной, а я сейчас не могу ничего из этого, и меня ничто не удерживает», — это великое высказывание, это огромное мужество.