Один

Понимаете, если ранний Фандорин, ранний Акунин имел иногда абсолютно серьезные детективные задачи (герметический детектив — скажем, «Левиафан», «Смерть Ахиллеса»), то сейчас это чистая пародия, очень смешная. Наверное, действительно слишком долгое (двадцать лет как-никак) занятие историей литературы русской вызывает некоторую такую доброжелательную насмешливость. Но в этой вещи есть и пафос. И вообще акунинский пафос самосовершенствования, здравомыслия, удивительно точного сочетания христианства и самурайства (которое по сути ведь одно — это такая железная мужская самодисциплина, да и вообще самодисциплина в высшем смысле, без гендерных разделений) — это вызывает у меня восторг. Ну, не говоря о том, что она легко читается, и она смешная, и читатель там узнает массу и современных реалий, и несовременных, и цитат прелестных. И масса, конечно, очаровательного. Вообще в Фандорина плюхаешься, как в такой родной бассейн. И не надо предъявлять к этому бассейну претензии, что он не море. Свою задачу он выполняет.

Я вообще считаю Акунина большим писателем. Это видно очень и в «Аристономии», и в этой последней книге. Эту книгу писал, конечно, скорее социальный мыслитель, чем детективщик, но она очень своевременная, и в ней много достоинств. Это, по-моему, замечательное сочинение. Я более подробно буду об этом писать в очередном выпуске «Книжной полки», бог даст, в «Собеседнике».

«Как вы оцениваете Диккенса, что больше всего любите у него?»

Я действительно заметил (есть и просьба лекцию о нем сделать), я о Диккенсе как-то говорил мало. А в детстве моем, именно в детстве, он был одним из самых важных писателей. Может быть, потому, что там, где я отдыхал летом, там в библиотеке был полный тридцатитомник Диккенса. У нас дома только первая его половина, мы по каким-то причинам недополучили эту подписку, у нас он есть только по «Копперфильда». А вот там был полный Диккенс, и там я прочел и «Холодный дом», и конечно, большее влияние на меня имела «Тайна Эдвина Друда», величайший роман, который как бы дописан самой смертью — вернее, смертью оборван в правильном месте. Ну и, конечно, «Копперфильд» был у меня в детстве в гениальном ланновском переводе одной из самых любимых книг.

И, наверное, «Твиста» я любил меньше, потому что меня «Твиста» уж очень заставляли прочесть; а «Копперфильда» я прочел, хотя он и длинней, по собственной инициативе. На «Николаса Никльби» меня не хватило.

Вообще все книги Диккенса мне казались слишком однотипными, но, понимаете, сейчас я так вижу, что действительно очень густая концентрация образов, фантазий, деталей мешает его в детстве оценить. Он, конечно, невероятно плодотворный, не просто fruitful, а prolific — исчерпывающий, невероятно многословный, многогеройный. Это извержение вулкана, пусть даже этот вулкан, по выражению Чуковского, иногда изрыгает вату, но это все-таки вулкан, вулканическая мощь гения. «Лавка древностей» очень мне нравилась. Меньше нравился «Долби и сын» из-за Флоренс, из-за такой сентиментальности голимой.

В общем, как к Диккенсу ни относись, из этого человека вышла вся английская литература, и гениальные дети Диккенса тоже вышли из него. Детьми Диккенса можно назвать и Честертона, и Киплинга, и Моэма, и Шоу, и Уайльда, и Стивенсона. Каждый из них представляет какую-то одну черту его дарования. Даже, может быть, и Харди, потому что Томас Харди вообще один из любимых моих авторов, особенно как поэт. Но конечно, его проза несет на себя диккенсовские определенные черты. Хотя в огромной степени, конечно, он вырос из сестер Бронте. Мне кажется, что Диккенс действительно придумал Англию, какой мы ее знаем.

И я больше вам скажу, Петербург Достоевского — это тоже Диккенс, только перенесенный в Петербург. Это нормальный такой Лондон, потому что настоящий Петербург совсем другой. А вот грязный, трущобный, мрачный Петербург Достоевского — это такое некритично воспринятое влияние Диккенса.

Мне нравится в нем главным образом замечательный его гротеск, его преувеличение. Он очень хорошо понимает, что для того, чтобы быть достоверным, надо все время преувеличивать. И вот это exaggeration, это постоянное преувеличение всего, которое в нем есть, доходящее до гротеска — это меня восхищает.

Я одного только совершенно никогда не любил и не понимал, вот это «Пиквика». Может быть, потому, что это такой юмор еще абсолютно чуждый, слишком безоблачный и чуждый настоящей сатире и чуждый настоящей диккенсовской сентиментальности. А против сентиментальности я ничего не имею, потому что мне кажется, что это одно из величайших проявлений человечности вообще. Такое есть у меня ощущение, что без сентиментальности полноценным человеком не вырастешь.

«Почему вы так редко отвечаете на письма?»