Обратной дороги нет

– Да он вообще последнее время как собакой покусанный. Все ему не так, ко всем придирается…

Евдокия помолчала, прикидывая. К сердитому начальнику ей со своим делом было идти не с руки. А вот к Таракану – так в деревне прозвали Чумаченко за его длинные усы – можно попытаться.

– А ваш усатый? – спросила она у Комарова.

– Должно быть, либо на стройке, либо на дому. Здесь еще не появлялся.

И Евдокия направилась не к Анохину, а к Чумаченко. С ним, решила она, легче будет договориться. Особенно сейчас, когда Анохин не в духе. Слухи по деревне ходили, прогнала его Палашка. Молодая еще, дура.

Дверь в сенях ей открыла Соломонида. Баба она была хваткая и во всем подозревала покушение на свое добро.

– Евдокия? Чего тебе?

– Нать с твоим постояльцем потолковать.

– Об чем? Ты скажи мне, я передам. Постоялец сурьезный, занятой. Счас в аккурат доклады в Москву пишеть. Велел никого не пущать.

– Ты, Соломонида, энту… сеекртаршу из себя не корчь. Я тоже, может, по важному делу пришла!

Хозяйка размышляла. Она давно и хорошо знала напористый и скандальный характер Евдокии.

– Зови, говорю, постояльца, – наступала Евдокия. – Не то я такой шум подниму – выйдет! – пригрозила она.

– Да уж ты голосистая!.. Заходь! Обедает человек! Прям не дадут нормально поесть!

Чумаченко сидел в украшенной коврами горнице, за столом, уставленным всякой снедью: сковородой с яичницей, тарелками с строганинкой и с тонкими листочками розового сала. И графинчик стоял перед ним, холодный, запотевший. А в нем была самогонка, прозрачная, как слеза, козьим молоком очищенная, и внутри бутылки, как в аквариуме, тянулись со дна к пробке тонкие стебельки зверобоя, не столько для украшения, сколько для запаха.

Даже днем в сумеречной избе горела лампа. Не потонувший в болоте бидон с керосином Чумаченко оставил при себе.

– Я до вас, товарищ командер, за справедливостью! – решительно сказала Евдокия. – Полгода, как похоронка на мужа пришла. Погиб за совецку власть. Я так думаю, что и совецка власть могла бы мне за погибель мужа каку-нибудь награду дать.

– Ну, и что должна дать тебе советская власть? – хмуро спросил Чумаченко. – Какую медаль?

Сесть он Евдокии не предложил, она так и продолжала стоять перед Чумаченко, как солдат перед генералом. Только не было в ее глазах покорности.

– Изба у меня, к примеру, валится. Откомандировали бы ко мне какого мужичка, из немцев. Гляжу, они все таки хозяйственны, мастера на все руки. Небось вы, как начальствие, знали, кого взять. С умом! – польстила она старшине.

– Ты небось не ведаешь, что есть такой важный документ: «Устав конвойной службы». А писан он знаешь где? То-то! – Чумаченко плеснул себе из графина в лафитник, выпил, закусил яичницей. – И этот устав должны все сполнять, хоть рядовой, а хоть генерал и даже Герой Советского Союза.

– Нам-то откудова про это знать? Вам-то положено, как вы при чине и при должности… А только вон Ганса до Феонии определили!..

– За исключительные заслуги и в виде поощрения. Сама небось знаешь, за что! И то, скажу тебе по секрету, еще неизвестно, что из всего этого проистекет.

– Дак вы командера уговорите. Ему все одно, в случае чего, за одного немца отвечать или за двух. А насчет заслуг… что ж, и я могу на потребу вам и курочек, и яичек, и мучицы… да и сальца еще малость имеется.

Чумаченко долго размышлял. Затем, вздохнув, спросил:

– Ты ж какого немца приглядела?

– Да этого… Петера. Он, видать, из деревенских мужиков, всякой живностью интересуется. И по столярному делу тоже, видать, мастер.

– Губа у тебя не дура. Такого мужика углядела, – Чумаченко снова немного помолчал, видимо, для того, чтобы придать весомость своему решению. – Попробовать уговорить командира, конечно, можно. Только так! Сперва ты его попроси. А потом я подключусь. Может, что и получится.

– Поняла, поняла! – обрадовалась Евдокия и еще раз, как умела, польстила Чумаченке: – У вас получится. В деревне всяк видит, хто у вас на деле командер. «И голос не дерет, и с ног не валится, а водку аккуратно пьет». Так в народе про разумных людей говорят.

– Ладно, ладно, наперед не хвали, – остановил Евдокию Чумаченко. – А продуктовый дар, который пообещала, сюда занеси, Соломониде сдай. Здесь он сохраннее будет… А твою просьбу как-то решим.

Не откладывая дело в долгий ящик, Евдокия отправилась к Анохину. В каптерке все еще слышались голоса – Мыскина и Анохина. Правда, были они совсем не сердитые: то ли уже помирились, то ли и не ругались вовсе.

Но Евдокия решила в каптерку со своим делом не лезть. Она присела на пустой ящик и стала дожидаться, когда Анохин покончит все свои дела с Мыскиным и спустится по лесенке на улицу.

Ждать долго не пришлось. Вскоре они оба спустились вниз. Мыскин пошел по своим делам, а Евдокия задержала Анохина:

– Товарищ командер, – вкрадчиво начала она, цепляя младшего лейтенанта за рукав. – Я так подумала, может, вам че для улучшения продовольствия подкинуть. Хозяйство у меня в смысле живности справное: коровка, телка, свинка, куры. Ну, может, тройку курочек, сотенку яичек или еще чего?