Обмануть судьбу

– Двойня у нее, мальчик с девочкой, – тихо ответила Аксинья.

Через пару дней Ульяна пришла себя. Сын задорно кричал и требовал молока, а дочка день ото дня слабела. Александровский священник при крещении нарек мальчика Антоном, девочку – Аглаей:

– Имя моих деда и бабки, – выбрал Георгий Заяц.

Горевать по таявшей Аглаше матери было некогда. Тошка не давал Ульяне ни минуты покоя. Проснувшись в любое время, он истошно орал, пока не оказывался на ее руках. Аксинья и Анна помогали молодой матери со стряпней и стиркой, баюкали Тошку, как родного.

– Какой черноглазый да темненький! И родился с волосами! – восхищалась Анна. – Красавец! – Она тосковала по внукам. Ни один из ее шестерых детей не дал ей счастья понянчить «малую кровинушку», и сын Ульяны заменил ей внуков.

Антошка тихо посапывал в своей зыбке, а мать пела дочке последнюю колыбельную. Прожила раба Божия Аглая две недели и тихо угасла на руках матери, ловящей ее последнее дыхание.

Аксинья помогла Ульяне обмыть маленькое тельце. Слезы капали на синие ручки и ножки, на полотно, спеленавшее Аглаю в последний раз.

– Баю, доченька моя,
Спи спокойно, кроха…

Они уже закончили омовение, но Аксинья медлила. Она хотела сказать подруге какие-то важные слова, утешить ее в неизбывном горе. Но голос ей не повиновался. Ульяна баюкала дочку, и все были лишними в горестном их единении.

– Гриша, так страшно. – Аксинья скинула обувь.

– Горе… Бедная баба. Но на их счастье с Зайцем – сын крепкий растет.

Муж даже в лице поменялся, опечалился из-за смерти Агаши. «Не любит Ульяну, а как сочувствует ей, большое сердце у моего мужа», – с теплотой подумала Аксинья. Этой ночью она крепко прижималась к Григорию, но перед глазами все всплывало синеватое лицо ангела.

3. Плен

Апрельское утро выдалось тихим и безоблачным. Кое-где еще не сошел снег, от земли тянуло холодом. Пригревавшее солнце в очередной раз дарило людям надежду: угрюмая, холодная зима прошла.

Служба в храме затянулась. Отец Михаил, любуясь своим звучным голосом, слаженным пением хора, отдавал все силы утрене. Аксинья с Григорием с удовольствием подчинились людскому потоку, вынесшему их за резные ворота храма после службы.

Гуляя с мужем по торговым рядам, Аксинья испытывала особое чувство довольства весной, праздником, собой, Григорием и размеренно текущей жизнью. Бурлила в ней та чарующая беззаботность, что охватывает воробьев солнечным мартовским утром, что гонит сок по стволам отогревающихся деревьев.

Ничто не омрачало ее взор – ни сор у каждой лавчонки, еще не убранный по весне, ни лай собак, ни юродивые, тянущие свои грязные руки к молодой, нарядно одетой паре. Она кидала по полушке в каждую протянутую руку, грязную, изъязвленную, и слышала обычное «Благослови вас, Господь».

Хозяин ювелирной лавки, круглый румяный купец, увидев издалека Аксинью с Григорием, стал настойчиво зазывать их:

– Зайдите, люди добрые! Нигде вы такого товара не найдете. С самого Великого Устюга ко мне едут! Злато-серебро, лалы, яхонты, смарагды! Все есть!

Поддавшись искушению, они зашли и обомлели. Лавка напоминала сундуки царя из сказки! Аксинье приглянулось ожерелье, прихотливо извивающиеся листья и цветы с вкраплениями бирюзовых ягодок. Не торгуясь, кузнец заплатил за него немалую цену – гривну – и заботливо застегнул на Аксиньиной шее.

Неподалеку от лавки скопилась толпа. Подойдя ближе, Гриша с Аксиньей увидели, что мужики и бабы окружили парнишку лет десяти с намертво зажатым в руке калачом. Булочник истошно орал:

– Вор, держи вора!

Окруженный толпой воришка от наказания убежать и не пытался. Одет он был скудно, в рванье, на чумазом лице испугом блестели глаза.

– Ишь, повадился! Не первый раз таскает! – вопил булочник, брызжа слюной.

– Наказать надо вора! Чтоб знал впредь! Заработай да ешь, – раздались крики в толпе.

– Светлое Воскресенье сегодня! Прости Христа ради, – молила молодая женка.

– Всех прощать – разворуют! Ему с пользой будет!

Булочник уже стягивал дырявые порты с парнишки. Чьи-то руки ему помогли, сунули прут, и тот стал с видимым удовольствием охаживать парнишку. Тот на ногах не устоял, упал в весеннюю жижу. Разохотившаяся толпа пихала, пинала сопливого вора.

– Виданное ли дело! Изуверы! – причитала сердобольная, а избивающие вошли в тот раж, когда не помнит уже человек, за что, кого увечит, чувствует только черный азарт и гнев, во много раз усиленный теми же чувствами сопящего рядом соседа. Григорий, с усилием растолкав мужиков, за шкирку поднял парня и утащил. Схватив другой рукой Аксинью, он быстро стал пробираться подальше от толпы, которая обескураженно смотрела ему вслед, будто дети, у которых отобрали игрушку-свистульку.

– Нашли мальчика для битья, – шептал Григорий, и жена не могла узнать в этом шипении его звучно-сладкого голоса.

– Дяденька, пусти, – хныкал мальчишка, не понимавший, куда его тащит грозного вида мужик с пудовыми кулаками.

– Остолоп, он же спас тебя, – говорила Аксинья.

– Спасибо, – пацан крутил патлатой головой, рассматривал волчьим взором спасителей. – Пусти, – буркнул он.