Обмануть судьбу

– Такие мы молодцы, Вороновы, – подмигнул Василий. – Я все печалился, что Федька бараном уродился. На голову больной, с бабами не гуляет. А он ишь чего сотворил!

– Ты, Васенька, и дальше можешь за сына радоваться. А делать-то мы что будем?

– Что делать… пусть у нас поживет, а потом, глядишь, Матвей одумается. Трое детишек у них. Сам с ними не в жисть не управится. Успокойся, жена.

Анна утихомириться не могла. В голове не укладывалось, что ее младший сын Федя, блаженный, который маялся головой, который был в семье на положении ребенка, обрюхатил Марию.

Девкам объяснять ничего не стали. Поругалась соседка с мужем своим, просит приютить на пару деньков. Они шушукались, сверкали взглядами на Марию, но вопросов не задавали.

Федя сбежал из дому. Отец найти его не смог.

– Вернется, стервец такой, – сделал вывод Василий и преспокойно захрапел.

До самого утра Мария ревела. «Под крышей Феденьки моего оказалась я. А где он, горемычный? Вот расплата за деньки счастливые».

В лесу недалеко от деревеньки, в небольшом шалаше под раскидистым кедром, свернулся клубочком Федор. И не было в эту ночь человека несчастнее его.

Федор

С того самого момента как Федя себя помнил, он сознавал, что не такой, как все остальные дети. Постоянные приступы в детстве были для него наказанием. Звал он их темнотой.

– Темнота… Матушка, – жаловался он. Анна знала, что скоро будет приступ, который оставит ее сыночка без сил на долгое время. Научился говорить он поздно, лет в семь. Мать и отец принимали его как божью волю, никогда не корили за болезнь. В Еловой Федю жалели, считали за блаженного.

Дети дразнили:

– Глядите, дурачок пошел! Ворона, Ворона, кар-кар-кар!

Когда родилась Аксинья, она стала предметом Фединого тихого обожания. Он мог сидеть над ее колыбелькой часами и мурлыкать что-то невразумительное на радость Анне, загруженной хозяйственными хлопотами.

Приступы становились все реже. Может, Федор и смог бы стать мужем и отцом… Но вся деревня помнила, что дурачок он, неполноценный. Никто из девок не принимал его всерьез.

Терзания плоти появились у него лет в двенадцать. Колышущиеся бедра, большая грудь, грудной женский смех становились для него предметом мучений. Лишенный дружбы с ровесниками, тугоумный, он не понимал, что с ним происходит. Почему боль в чреслах становится невыносимой, а портки тесными при взгляде на особо мясистых девок?

Мария, вынужденная без мужика справляться со своими бедами, однажды попросила Воронова ей подсобить. Василий отправил сына на подмогу. Федор взмок, пока выравнивал завалившийся на сторону забор, следом ступенька на крылечке провалилась, дрова колоты мелкими полешками, по-бабски… Благодарная Мария посадила парня за стол, разносолами своими угощала, вареньем смородиновым, на которое была мастерицей. Расспрашивала: как живет, как мать с отцом. Федор, всегда скованный, робкий, глядя в добрые серые глаза Марии, почувствовал, как он в них растворяется, ему захотелось ей рассказать все-все. Про темноту. Про насмешки. Даже про тесные портки.

Федя теперь с охотой шел к соседке: подбить лавки, прочистить завал в печной трубе, поправить крышу – дел находилось великое множество. Одним летним вечерком, когда день уже убывает, отчетливо пахнет осенью – сухим листом и грибами, – Мария отправила детей к Дарье, дальней родственнице на другой конец деревни.

Федя уплетал за обе щеки очередные разносолы – пироги с духовитой малиной, ягодный кисель, булки с корицей.

– Как ты ешь, Феденька, соколик, любо-дорого посмотреть, – погладила она его по голове, прижалась пышной грудью к его спине. Федя сидел не шелохнувшись, он задержал дыхание и силился понять – материнская ласка это или… Все было съедено, можно было возвращаться домой.

Но парню отчаянно хотелось остаться.

– Я баньку истопила, жаркую-прежаркую. Иди, попарься, отмокни, касатик, после трудов праведных, – захохотала она низким грудным смехом.

Федя как завороженный пошел за ней через весь немаленький огород. Низкая закопченная баня сразу дыхнула на вошедших жаром.

– На вот тебе ветошь, вытереться да прикрыться, – а сама махом скинула верхний сарафан, осталась в одной белой рубахе и исчезла в разгоряченном зеве баньки.

Федя залез на полок и стал ждать банщицу. Мария шлепала и терла, хлестала и гладила его веником. Через намокшую рубаху он видел грудь и буйный треугольник внизу живота. Феде казалось, что он находится в каком-то другом мире, голова его стала легкой-легкой, все перед глазами подернулось легкой пеленой. Он лежал на полке, тихий, покорный, подчиняясь всем ее повелениям:

– Повернись, Федя, а теперь на бочок! Ох, какой ты ладный да розовенький. Бабская погибель ты, несмышленыш, – бормотала она. – Сам не знаешь, как хорош.

Не отдавая себе отчета, она провела рукой по темным завиткам на крепкой груди Федора. Пальцы ее побежали ниже, парень схватил ее руку и остановил.