Обмануть судьбу

Когда выпал уже снег, Фуфлыге стало лучше, и он отправился за отборным соболем к северу от Соли Каменной, а Мария узнала, что у Феди был сильный приступ, долго трясла его лихоманка-болезнь. Лишь через неделю Федор, бледный, ослабевший, появился на пороге Машиной избы. Во все стороны полетела одежка, приникли друг к другу, как странники к ковшу с живительной влагой. Потом баба водила рукой по тонкому лицу Феди, точеному носу, шелковистым усам и небольшой бородке, целовала изогнутые брови и ревела в голос.

– Что? Что такое?

– Сердце плохое чует, Феденька, беда нас ждет. Недолго нам с тобой миловаться, – опять целовала его Мария, прижимала к себе белыми полными руками и отпустить не могла. Старшая из девчонок, Настасья, заскочила в избу за варежками, забытыми младшей. Ойкнула, увидев мать обнимающейся с соседом.

– Ладно, иди, Федя. Прощевай! – Понурившись, Федя направился домой, не получив на прощание привычного поцелуя.

– Настенька, айды сюда, – позвала Мария. – Что, про мать плохо подумала?

– Нет, – испуганно пискнула девчонка.

– Ты смотри, отцу не вздумай говорить. Так он бьет нас напропалую, узнает, зашибет до смерти.

– Не скажу, матушка, – прижалась Настасья к Марии.

Федор в извечном мужском желании порадовать зазнобу то кувшины приносил, то ленты и бусы, стащив у Аксиньи с Ульянкой.

Но сколь бы он ни утешал Марию, все смурнее и смурнее женщина становилась с каждой встречей. Федор не мог понять, с чего Мария слезами заливается, внезапными и горючими.

– Мария-то, соседка наша, тяжела, – говорила Анна Дарье, жене Петуха, – вот радость будет, если сына родит, Матвей бьет ее как сидорову козу, мож, перестанет, если наследник будет. Помоги ей Боже!

И тут правда наконец-то забрезжила в голове Фединой. Скудоумный, понял, почему она боится кары небесной и мужниной.

* * *

Час расплаты настал. Матвей вернулся с промысла, зычно потребовал квасу освежиться с дороги. Как увидел тяжелую Марию, так и осел на крылечке.

Долго он драл ее за волосы и орал:

– С кем, кошка драная, валялась? Кто обрюхатил, сознавайся?

В прошлую долгую побывку Матвей к жене даже не приступал.

Сколько муж ни орал, ни таскал ее по полу, Мария не сознавалась. Девочки испуганно забились на печку и смотрели на разъяренного отца. Когда Маша забылась, ударившись головой о стол, он стащил Настасью с печки и принялся за нее.

– Говори, что за мужик ходит в мое отсутствие? Кто без меня с матерью твоей спит? Говори, а то худо будет! – глаза Матвея налились кровью, голос был похож на рычание, Настя ревела, сжавшись в комочек и ожидая неминуемой порки.

– Не трожь ее – сама все скажу. – Мария пришла в себя. – Федя это, – задыхаясь, прошептала она.

– Какой такой Федя, с города, что ли, купец… А?!

– Нет, соседский…

– Что?! Ты с дураком деревенским мне рога наставляла? Курва!

Что было после признания, Мария не помнила. Зажала живот руками, свернулась клубочком и отключилась. Очнулась от дикой жажды и боли, услышала скуление девочек с печки и храп Матвея, напившегося браги с горя. Маша быстро ополоснула лицо и, не накинув душегреи, в одном сарафане побежала из дому, ставшего для нее клеткой. Выскочила на улицу и спохватилась – куда идти? Родственники назад отправят, правду узнают – позором несмываемым покроют. И побежала Мария к Вороновым.

Весь день Маша лежала на лавке, пялила глаза на стену, хотя ничего интересного увидеть там не могла – только бревна, потемневшие от старости. Федор домой так и не возвращался. Анна и девчонки хлопотали по хозяйству, затеяли большую уборку, кулебяки стряпали с квашеной капустой, кашу ячменную, а соседке было стыдно, что она бока отлеживает, не помогает.

– Как ты, голубушка? – услышала Мария сухой, невзирая на ласковые слова, голос Анны. – Выпей-ка квасу да каши поешь, тебе нельзя голодом себя морить.

Баба послушно ела, лежала и мучилась, как там дочки ее, живы ли, не прибил бы их Матвей. Думала, что надо встать, возвращаться домой, а сама и пальцем пошевелить не могла. Такая слабость сковала ее, хоть плачь. А к вечеру боль в животе стала нарастать, пульсировать, и скоро Мария начала подвывать. Была уже глубокая ночь, когда боль стала невыносимой, и ее подвывания превратились в истошный крик.

Вопли вырвали из сонного кокона всех Вороновых. Анна отправила мужа за Глафирой.

– Рожает она, до сроку, видно, детенок появится. Фуфлыга поизмывался… Ничем хорошим такое не заканчивается.

Аксинью и Ульяну разбудили, заставили воду носить, тряпки искать. Гречанка появилась быстро, неся в котомке свои снадобья. Осмотрела она роженицу, подтвердила, что ребенок просится на свет Божий, предупредила, что долго еще маяться придется:

– День, а может, и два. Чтобы мужика да девок не баламутить, пойдем мы в баню. Протопи ее, Василий, хорошенько, чтобы жару лишнего не было. Воды там накипятим да будем с песнями ребенка ждать. А ты, милая, не боись, все хорошо будет, – подбодрила знахарка Марию, которая, казалось, с трудом уже понимала, что происходит.

Нагрелась баня, подхватив крепко под руки, Анна с Глафирой перетащили Машку в баню.