Обмануть судьбу

– И двери-окна обязательно откройте, – велела знахарка Аксинье. – Иначе долго будет рожать, а то и вовсе не разродится. Дитя-то… порченое, – шепотом продолжила она.

– Баба Глаша, холодно будет, замерзнет она.

– Ничего, ей жарко будет, не боись, Оксюшка.

Всю ночь и весь день мучилась Мария, до избы долетали мучительные крики и стоны, у девчонок все с рук валилось. Аксинья не могла стерпеть, бегала до бани, пыталась прошмыгнуть в баню и посмотреть, что происходит. Детей и девок не пускали к роженицам, незамужних девок особливо, считалось, что они могут, насмотревшись мук родовых, обесплодеть.

– Нечего тебе, девка, здесь делать, – непривычно строго поучала Глафира. – Настой с ромашки да ивы заварить можешь – буду обтирать да смачивать губы роженице, а сюда ходить не смей!

– Почему?! Учишь делу знахарскому, а роды не даешь посмотреть!

– Насмотришься еще!

Василий кряхтел и на дом соседский косился. Вокруг уже множились сплетни, еловчане гадали, почему же Маша не в своем доме рожает, а у Васьки Ворона.

К вечеру на всю деревню раздался нечеловеческий крик Марии, и сын ее, зачатый во грехе, появился на свет. Был он крупным, большеголовым, красным, сморщенным, но для матери самым красивым на свете.

– Смотри, мамаша, какого богатыря родила. Вот отец-то обрадуется.

– Что толку, бабушка, что отец родной обрадуется? Тот, кто по закону отец его, убьет и меня, и дите, – всхлипнула Маша.

– Да подожди ты, образуется все. Знаю я историю вашу, давно я поняла уже, что таскаетесь вы, укромничаете по лесным полянам. Думала, не знает, никто? Зря, голуба, так думаешь. Федю блаженного нашего с панталыку свела. Жизни нормальной ни ему, ни тебе не будет. Да не реви ты, все хорошо будет, это ведунья старая тебе говорит, – зашлась Глафира дребезжащим смехом. – Пуповину отрезала, к вечеру тихонько перетащите ребенка в дом, в бане ему не место. Два дня тебе, баба, лежать, не вставая, и будешь лучше прежней!

Матвей с всклокоченными волосами и мутным взглядом бродил по своему двору и волком глядел на соседей. Хлебным вином[34] горе свое заливал. Сколько не пил, все забыться не мог: гулящая брюхатая жена перед глазами стояла.

Девчушек забрали родственники. Он один как сыч. И мысль главная в голове: дурачок Федька сына заделал, а Матвей, муж законный, так и не оставил свой след, наследника.

– Вот пусть соседушки недоноска этого и ростят, мне он тут не нужен. Машку, мож, и заберу… кто стирать да варить мне будет, девок бесполезных растить. Учить ее надо ремнем… розгой, опозорила на весь мир, – бормотал мужик. Вливал в свое горло крепкое питье, спал на полу, а, лишь продрав глаза, принимался за старое.

Поздним вечером, крадучись, как вор, Федор вернулся в родную избу. Постояв немного над крепко спящей после всего пережитого Марией, тихо взял на руки ребенка и надолго замер, прислушиваясь к тихому сопению. До первых петухов Федя сидел на лавке с сыном на руках, как будто чувствовал, что больше его не увидит, не ощутит в руках сладкое молочное тепло.

– Феденька, сына кормить надо, дай мне его, – пробудилась от крепкого, почти обморочного сна Мария.

Как завороженный, наблюдал парень, как женщина оголила пышную молочно-белую грудь, как сын, похныкивая, схватил губами большой сосок и зачавкал.

Порывисто соскочив с лавки, он сел на пол и сжал колено Марии:

– Уходи от него. С родителями моими. Дочек твоих заберем. Маша…

– Ты в своем уме? Я жена Матвею венчанная, и уйти от него не могу я, только смерть может нас разлучить. Дети у меня, муж, не желторотая девчушка я… просто дурная баба. Помрачение нашло на меня… Жалею я. К мужу я пойду да буду в ногах валяться…

– Жа-а-а-алеешь, значит?! – начал заикаться от обиды Федя. – Жалеешь?!

– Да, жалею, что с дурачком связалась… в грех себя и тебя ввергла.

Не сдерживая рыданий (он дурачок, ему можно), Федор выскочил из избы и спрятался в клети. С того момента все бабы, кроме матери да сестры, стали для него исчадием зла, обманщицами и ведьмами.

А Мария кормила сына, с умилением глядя на дитятю, а слезы капали и капали, промочив рубаху насквозь.

– Кто дурнее, сынок, – наклонилась к младенцу Мария, – мать твоя иль отец, не знаю я…

Василий в обед отправился к Матвею. Говорили, что много соленых слов было сказано, будто бы даже звук удара крепкого раздавался пару раз. По-мужски разговаривали они. Сколько Анна ни пытала мужа, о чем говорил он Матвею, что внушал ему, ничего узнать не смогла.

Василий забрал сына в мастерскую и делал вид, что не замечает красных глаз Феди, трясущихся рук. Хотел с сыном поговорить, не знал, как и подступиться к нему. Один горшок Федор испортил, второй расколотил.

– Слушай-ка, лучше уборкой займись. Сегодня толку никакого!

Вскорости Матвей сам появился в избе Вороновых, застыл несмело на пороге:

– Здравствуй, хозяюшка. Извини за беспокойство. Жена моя, Мария, у вас, соседи?

– У нас, – сурово нахмурилась Анна, глядя на плюгавого мужичонку. – Что тебе надо?

– Жену забрать пришел я. Родная изба грязью зарастает, а она у чужих людей прохлаждается. Нехорошо-о-о.