Обмануть судьбу

– Батюшка, награди сказителя копеечкой, заслушалась я его песнями, – Василий кинул три копейки в помятую шапку старика. Потом всю дорогу корил себя за транжирство. Можно было обойтись и одной копейкой. Он был рачителен до жадности, с молоком матери впитав убеждение в том, что хороший хозяин полушки зря не истратит. Только дочь могла его сбить с панталыку.

Григорий уже ждал их на обочине дороге, привязав вороного к толстой березе. Он то и дело наклонялся – собирал мелкую медуницу, на взгорке пробившуюся к солнцу среди слякоти.

– Гляди, чудо! Вот цветок, мелкий, невзрачный, сколько силы. А сладости немерено, – отщипнул Григорий цветок и разгрыз его с жадностью. – Лови, Аксинья, тебе собирал.

Отец, ехавший на облучке, не услышал за цокотом копыт и ржанием разгоряченных коней слов кузнеца. Аксинья поймала веточку медуницы и всю дорогу ехала, уткнув свой нос в первые весенние цветы.

– Эх, Ульянка, сама счастье свое потеряла, – лучился озорством Василий. – Кузнец с нами и в Соль Камскую, и в обратный путь присоседился.

Рыжик фыркала, зеленела от расстройства, завистливо глядела на Аксинью.

– Что ж тянете? Сразу бы сватов заслал Гришка. Вместе бы свадьбу сыграли, – продолжал Ворон.

Пухлые губы рыжухи растянулись в довольной улыбке. Она выхватила из рук Аксиньи невзрачные цветы и закружилась с ними. Вечером Аксинья нашла помятую медуницу и спрятала среди сушившихся за печкой трав.

6. Теряя голову

Началась в Еловой горячая пора, когда все домочадцы валились с ног – и землю боронить, и ячмень посадить, и за скотиной двойной пригляд нужен. Репа с капустой, свиньи с телятами требовали к себе неусыпного внимания всех Вороновых.

Только посадили грядки, как налетел шквалистый ветер, принесший темные, мохнатые, грозные тучи. Страшный ливень с крупным градом смыл семена, и пришлось работу начинать заново, уповая на то, что бедствие не повторится.

Закончилась посевная, и Анна отворила сундуки с приданым Аксиньи – проветрить да посмотреть, в каком состоянии оно. С пяти лет каждая девушка начинала собирать свое приданое, чтобы к пятнадцати годам предоставить жениху все чин по чину. Льняные рубахи, белые, с красной, синей тесьмой, сарафаны всех цветов и видов, душегреи, да не простые, а из мягчайшей шерсти, две шубы – одна с куньей оторочкой, другая беличья, бесчисленное количество тех тканых мелочей, которые делают избу уютной, а жену хорошей хозяйкой, перетрясались перед летним солнышком.

– Везучая ты, Аксинья, – в сотый раз вздыхала за работой подруга. – Все у тебя хорошо и гладко, приданого сундуки. Батя печется о тебе. А я как сирота, нет до меня дела отцу.

Аксинья успокаивала подружку, а у самой на глаза наворачивались слезы. Мать делала вид, что не замечает, с какой безнадегой младшенькая перебирает новые вещицы. Да и самой было печально.

Вечером Аксинья выскользнула из избы и почти бегом направилась к берегу Усолки. Разгоряченная быстрой ходьбой, подбирая путающуюся в ногах поневу, она не сразу и заметила, что за спиной ее раздаются шаги.

Ее догонял кузнец. Он с задумчивым видом грыз травинку и, даже не поздоровавшись с Аксиньей, пошел по ее правую руку.

– Куда бежишь так, девица? – как всегда загадочно, полунасмешливо-полунежно спросил он Аксинью. А у той не было сил отшучиваться, что-то отвечать, слова как будто застряли в ее горле, сведенном не испытанным доселе чувством.

Подойдя к берегу, они остановились. Долго стояли молча, не глядя друг на друга, слушали пение птиц, ощущая дыхание нежного весеннего ветерка.

– Зачем ты сюда одна ходишь?

– Нравится мне тут, отдыхает душа моя, глядя на лес, на реку, на тварей божьих, – наконец смогла вымолвить Аксинья и подивилась, что слова ее льются плавно и гладко, хотя мысли скачут как оголтелые.

– А не боишься разбойников лесных или лешего? Вдруг тебя заберет к себе в чащобу…

– Или под землю… Как Пирсевону[31] утаскивал муж ее каждую зиму.

– Что? Это что за девица? У вас в деревне, чай, такая живет? – улыбался парень.

– Да нет же! Это богиня греческая! А деревня не ваша, а наша. Со студеня-месяца уже немало времени прошло. – Аксинья посмотрела кузнецу прямо в глаза и вздрогнула, утопая в их мрачной глубине. Спохватившись, она поняла, что выболтала: она хорошо помнит появление Григория в деревне, а значит, придает ему слишком большое значение.

– Откуда ты знаешь про богинь греческих? Ученая? Книги читаешь?

– Да… Не то чтобы… У нас травница Глафира в деревне живет, может, слыхал? Она многое знает, многое видела и болезни разные лечить умеет. Я к ней частенько хожу.

И Аксинья, сама того не замечая, рассказала Григорию и про знахарство свое, еще неумелое, и про дружбу с бабой Глашей, и про семью свою…

Цапли, не обращая внимания на людей, выуживали рыбу, деловито носили ее вылупившимся птенцам.

– Смотри, какие красавцы, – указала Аксинья на серых птиц с нарядными белыми шапочками, ярко-желтыми клювами и длинными ногами. – Каждый год я любуюсь ими. Кажется мне, что это все одна и та же пара птиц, верных друг другу, из года в год дающих жизнь своим птенцам на берегах нашей Усолки.